Андрэ Моруа - О тех, кто предал Францию
Бои за Марну видели немало примеров выдающегося героизма. Французские и английские летчики получили приказ во что бы то ни стало разрушить определенные мосты. Две группы бомбардировщиков — англичан и французов—добровольно вызвались выполнить это трудное поручение. Они вылетели, держась на небольшой высоте, причем первыми летели французы, а за ними следовали англичане. Я никогда не мог узнать, как велики были потери французов, но я знаю, что из шестидесяти английских самолетов сорок не вернулись обратно.
Этот пример, как и тысячи других, показывает, что в армии союзников не было недостатка в храбрости. Неверно, когда говорят, что солдаты показали себя морально неспособными к сопротивлению. Точно так же, как микробы, неспособные одолеть здоровый организм, легко побеждают организм, ослабленный заботами и лишениями, так и элементы моральной слабости, в какой-то мере имевшиеся в нашей армии, начали быстро умножаться, как только для всех стало очевидно несоответствие нашего оружия. Победа и поражение — это привычка. Лейтенант де Юмильяк, прекрасный наездник и знаток лошадей, как-то в разговоре о норвежской экспедиции, сказал мне: «Нехорошо, что наш первый шаг в этой войне оказался неудачным. Молодой конь на первых скачках не должен оставаться позади, иначе это войдет у него в привычку, он потеряет веру в свои силы и будет считать свое отставание нормальным. Это наблюдение в такой же мере касается и армии. Победоносные войска воодушевляются внутренней силой, которая во много раз умножает силу их оружия. Войска же, потерпевшие поражение, теряют веру в себя».
После катастрофы у Седана начал распространяться миф о непобедимости противника. Многие пользовались им для оправдания собственной трусости. Панические слухи предвосхищали появление моторизованных колонн и расчищали им путь. Эти мчавшиеся на запад колонны обошли наши северные армии с тылу. Пытаясь выйти из окружения, британский генеральный штаб, к которому я все еще был прикомандирован, направился в Аррас. Город был наполнен слухами: «Немцы уже в Дуэ! Немцы достигли Камбрэ..!» Слухи эти вскоре оправдались, но в то время они не соответствовали действительности. Но достаточно было шепотка, который передавался из дома в дом и из лавки в лавку, чтобы тысячи мужчин, женщин и детей обратились в беспорядочное бегство и чтобы командующие войсками отдавали приказы об отступлении к побережью, где, как впоследствии выяснилось, войска эти попали в ловушку.
Немецкие парашютные десанты в Голландии и Бельгии играли немаловажную роль, но страх перед ними в десятки раз увеличивал их эффективность. Только этим и можно объяснить то, что ничтожные по существу силы оказывались способными занять важные пункты. Небольшой отряд хорошо вооруженных мотоциклистов заезжал на железнодорожную станцию, расстреливал несколько человек из персонала и дезорганизовал движение.
Оборона Арраса показывает другой пример того, что может сделать небольшой отряд смелых людей. На всех подходах к городу, для защиты пулеметов и противотанковых пушек, были воздвигнуты баррикады из мешков с песком. Когда появились германские танки, их удалось задержать. Многие германские танки были частью выведены из строя, частью сгорели. Вражеская колонна вынуждена была обойти город, но действенное и мужественное сопротивление продолжалось еще добрую неделю, после чего отряд в полном порядке отступил к Дюнкерку.
Наличие множества таких гнезд сопротивления облегчило бы организацию контрнаступления, предусмотренного генералом Вейганом, и замкнуло бы брешь позади немецких моторизованных колонн. Беспорядок, вызванный беженцами, недостаток резервов, хаос на путях сообщений и дезорганизация работы штабов союзников, вносившаяся воздушными налетами противника, препятствовали выполнению этой операции. Быстрота, с которой германская агентура передавала свои сообщения, была поистине магической. Стоило только какому-нибудь генералу остановиться в одной из деревень, как немедленно появлялись вражеские летчики и начиналась бомбардировка.
Та молниеносная война, которая была описана итальянским генералом Дуэ и проведена немцами в Польше и которую у нас, в отношении армии, занимавшей хорошо укрепленные позиции, считали невозможной, стала возможной благодаря германскому превосходству в вооружениях, недостаточному количеству наших войсковых соединений, плохому эшелонированию их в глубину, а также и вследствие неосторожного, сумасбродного похода в Бельгию, который свел на-нет все значенье построенных нами за восемь месяцев укреплений.
VIIВ Амьене мы расстались с английскими товарищами. Здесь нас захлестнул неудержимый поток беженцев. Они наводнили весь город. Эти серые, словно выцветшие люди заполняли всю площадь вокруг вокзала. Примостившись на своих мешках, они сидели где попало, на тротуарах и на мостовой. Они начисто опорожнили кладовые съестных лавок, печи пекарен и полки бакалейных магазинов с той кропотливой беспощадностью, с какой могильные черви огладывают остатки трупа. Только благодаря услугам Армии спасения мне удалось выпить чашку чаю. А потом я завернулся в одеяло и улегся спать.
В три часа утра полковник Медликотт, с которым я прибыл в Аррас, сообщил мне, что здесь оставаться опасно и что поэтому он направляется в Булонь. Он препоручил мне французских журналистов, прикомандированных к английской армии, сказав, что их надо доставить обратно в Париж. Сам он, к великому сожалению, не располагает необходимыми для этого транспортными средствами, — добавил полковник Медликотт.
Отдать этот приказ было легче, чем его выполнить. Немцы все приближались, и тысячи беженцев осаждали вокзал. Единственный поезд, идущий на Париж, был страшно переполнен. Не было никакой надежды попасть в пассажирский вагон, где в каждом купе сидело и стояло до двадцати человек. Наконец один расторопный военный комиссар порекомендовал нам забраться в багажный вагон, в котором увозились наличные деньги железнодорожной кассы и некоторых отделений Французского банка. Так, стоя между штабелями ящиков и преследуемые немецкими летчиками, возвращались мы в Париж.
Поездка, на которую в нормальное время уходит неполных два часа, продолжалась пятнадцать часов. На каждой станции нас осаждала новая волна беженцев. Полувоенная одежда наших журналистов, отличавшаяся от привычной военной формы, привлекала всеобщее внимание.
Я слышал, как люди передавали друг другу: «Везут парашютистов!»
Железнодорожный чиновник, сопровождавший багажный вагон, солидный, старый француз, сохранял невозмутимое спокойствие. «Ничего не могу поделать, — говорил он беженцам, заслоняя всей своей фигурой дверь вагона. — Сюда никто не войдет. В вагоне деньги. Я имею приказ никого не пускать, и я никого не пущу. Нет, нет, дорогая, совсем я не бессердечен. Почему это вы все бежите? Потому что в вашу деревню угодила бомба? Велика важность! С 14-го и по 18-й год сколько при мне этих бомб падало! Я уж не говорю про торпеды и про заградительный огонь, а это вам почище бомб будет. И ведь никто же не бежал. Что это вы там говорите? Вы не солдаты? Ну, конечно же, разумеется, вы солдаты. В этой войне не солдат нет, все мы под огнем. Так разве вы не понимаете, что, забивая дороги и осаждая вокзалы, вы помогаете немцам и задерживаете наши войска?»
И в самом деле, наш поезд еле полз. Немецкие летчики пытались разрушить впереди нас путь. Но наш проводник не обращал на это внимания и только потихоньку пересчитывал свои ящики. У меня все еще оставалась какая-то надежда... Но когда я увидел страшный поток человеческих бедствий, заливший все от Амьена до Крейля, я почувствовал, что это катастрофа, которую больше невозможно предотвратить.
По приезде в Париж я составил докладную записку для Рейно, в которой указал на ряд необходимых, с моей точки зрения, мероприятий: это замена слишком старых командиров в прифронтовых пунктах более молодыми, запрещение гражданскому населению самовольно переезжать с места на место, организация защиты местностей от действия зажигательных бомб и т. д.
В военном министерстве меня принял дипломатический секретарь Рейно. «Подождите несколько минут, вас примет сам шеф», — сказал он мне.
И действительно, вскоре я был приглашен в кабинет премьер-министра, где передал ему свою докладную записку. Я нашел его в такой степени оглушенным всеми сыпавшимися к нему жалобами, что у меня пропала всякая надежда обратить его внимание на мои скромные предложения. Рейно казался кулачным бойцом, который еще пытается мужественно удержаться на ногах, но уже потерял равновесие и шатается, представляя легкую цель для решительного удара.
Я пробыл у него всего минуту, но все же успел спросить его: «Есть еще надежда?» — «До тех пор, пока больной дышит, — ответил он, — врач всегда отвечает родственникам, что есть еще какая-то надежда». Он стоял перед письменным столом, голова его была откинута назад, руки глубоко засунуты в карманы. Это была наша последняя встреча.
