Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)
Мефодий первый опрокинул за это пожелание, но, крякнув после выпитого, спросил глубокомысленно:
- Это в каком же, однако, смысле?
- Это в том, семинарист, смысле, что все мы - байбаки, понял? Байбаки! Насколько было бы все благороднее, если бы эти месяцы мы находились в кругу хороших женщин. Ведь вот я по лицу твоему постному, Егор, вижу, как тебе недостает возвышающего, прекрасного созданья!
- Почему же ты полагаешь - недостает? - что-то слишком всерьез спросил Цветухин.
- Именно, - сказал Мефодий, - зачем же так опрометчиво полагать?
Пастухов отставил невыпитую рюмку. Взгляд Цветухина показался ему растерянным, даже напуганным до какой-то суеверности.
- Что-нибудь случилось?
- Именно, случилось, - подтвердил Мефодий со вздохом.
- Вернулась Агния Львовна, - быстро сказал Цветухин и неловко, будто извиняясь, улыбнулся.
- Что же ты молчишь? - привскочил и тотчас грузно сел Пастухов. - Как это возможно?
- Не хотелось портить настроение, - без охоты проговорил Цветухин, снова отворачиваясь к окну.
- И почему же невозможно? - продолжал ему в тон Мефодий. - Надо знать характерную актрису Перевощикову. Явилась с чемоданами, коробками из-под шляп, с копченым рыбцом, с медом, с увядшими цветами. Свалила все в кучу, поплакала, поцеловалась, и уже развесила на стене старые афиши, и уже пробует свое контральто, и уже требует, чтобы Егор устроил ее в театре, уже выгоняет меня из номера. Все, как в первом акте комедии.
- К черту! - негромко оборвал Цветухин и занес руку, чтобы стукнуть по столу, но остановился, с проникновением взял бутылку и поглядел на Пастухова подобревшими глазами. - Это разговор длинный, не вокзальный. Скажи, Александр, последний хороший тост, и - конец. Второй звонок.
- Да, второй звонок, - произнес Пастухов так медленно, будто старался и не мог понять, что означают эти слова. - Я предлагаю тост под второй звонок: выпьем за ту женщину, которую ищем мы, а не за ту, которая ищет нас!
- Жестокий тост, - отозвался Мефодий. - Эту женщину, за которую ты пьешь, ты лишаешь великого удовольствия: искать нас!
Они наспех рассчитались с официантом и в суете, вдруг охватившей вокзал, вышли на платформу. Внеся вещи в купе и посмотрев, удобно ли будет ехать, они все втроем оставили вагон.
Под навесом перрона летали, как заблудившиеся, снежинки, испещряя своими недолговечными метками озабоченные лица. Бегом провезли последнюю вагонетку почты с обычными выкриками "па-азволь!". Вышли и потянулись в оба конца жандармы.
- Мало мы посидели, - сказал Мефодий.
- Даже не выпили за искусство, - грустно прибавил Егор Павлович.
- Что ж - искусство? - сказал Пастухов. - В искусстве никогда всего не решишь, как в любви никогда всего не скажешь. Искусство без недоразумения это все равно что пир без пьяных.
- Запиши, запиши себе в красную книжечку! - воскликнул Мефодий.
- Мне часто кажется, что моя книжечка - бесцельные знания. Я сейчас верю, что самое главное - это цель.
- А я сейчас ни во что не верю, - опять, словно извиняясь, сказал Цветухин. - Кажется, не верю, что Земля вертится вокруг Солнца.
- Да, Агния Львовна нас ушибла, - с сочувствием мотнул головой Мефодий. - Но, милый Егор, в конце концов и не важно - верит человек, что Земля вертится, или нет: на состоянии Земли это не отражается, на человеке тоже.
Пастухов в восторге поцеловал Мефодия.
- Сократ! - дохнул он прямо в его перебитый нос.
- Глупый человек чаще говорит умное, чем умный - глупое, - ответил Мефодий очень польщенно. - Потому умные скучнее глупых. Однообразнее.
Пастухов обнял Цветухина.
- Видишь, Егор, - не будь гораздо умен! Не скучай!
Он успел еще раз поцеловать обоих друзей и - счастливый - вскочил на подножку. Все сняли шапки.
- Берегите друг друга, мужики! - крикнул Пастухов из тамбура.
- Мы нераздельные! - проголосил в ответ Мефодий. - Мы в один день именинники - Егорий да Мефодий!
- Не забывай! - поднял обе руки Цветухин.
- Не забывайте и вы, мужики! - взмахнул своей тяжелой шапкой Пастухов.
Мефодий утерся платком и накрыл голову. Паровоз уже упрятывал в мохнатую белую шубу вагон за вагоном. Пастухов исчез в ней. Мефодий вынул из рук Егора Павловича шапку, надел ее на его черную, в снежинках, шевелюру, легонько повернул его и повел.
Они сторговались с извозчиком - до театра. Мефодий прижал к себе Егора Павловича, заботливо охватив его спину. По дороге он беспокойно посматривал на друга, надеясь вычитать в его взгляде хотя бы маленькую перемену самочувствия. Но Цветухин думал об одном.
- Интересно сказал Пастухов про искусство, - решился заговорить Мефодий.
Егор Павлович не отвечал.
Они ехали сторонними, захудалыми улицами, поднимая с дорог стайки галок и воробьев. Собачонки, выскакивая из калиток, увязывались за санками и, облаяв их, без ярости, по чувству приятного долга, весело убегали назад. Тесовые домишки загоревшихся на снегу разноцветных красок быстро накатывались спереди и пролетали мимо, точно увертываясь в испуге от свистящего бега рысака.
- Что ты сказал? - неожиданно спросил Цветухин.
- Я... это... - не нашелся сразу Мефодий, - насчет Пастухова. Здорово он об искусстве.
Цветухин опять замолчал, уткнув рот в воротник, и только уже на виду Театральной площади, встряхнувшись, вдруг сказал, будто продолжая разговор:
- Это у Александра старая мысль. Он как-то мне толковал про колокольню Ивана Великого и спичечный коробок. Конечно, говорит, без спичечного коробка не обойтись, а от Ивана Великого никакого проку - печку им не растопишь и от него не прикуришь. Но вот посмотрит любой человек в мире на Ивана Великого и сразу скажет - это Москва, это Россия. А коробок потрясет - не шебуршат ли в нем спички? - и если нет - выкинет.
Он отстегнул меховую полость, вылез из саней и, входя в подъезд театра, решительно договорил:
- Будем строить нашу колокольню.
Но тут же вздохнул:
- Жалко, Александр уехал как раз теперь. Он был бы мне большой подмогой.
- А я? - почти кинулся к нему Мефодий. - А мы с тобой? Неужто вдвоем мы не осилим твою беду?
Цветухин сжал ему локоть.
- Спасибо тебе, бурсак!
Они прошли за кулисы обнявшись.
На сцене шла репетиция - вводили новую актрису в "Анну Каренину". Режиссер, тоже новый человек, нервный, пылкий, решивший взять быка за рога, недовольно покрикивал. Занавес был поднят, зал чернел остуженной за первые морозы, сторожкой и немного загадочной своей пустотой. Что-то не клеилось, актеры повторяли и еще хуже портили выходы.
Вдруг режиссер обернулся к залу и крикнул:
- Кто это там?
Все прислушались, всматриваясь в темноту.
- Я сказал, чтобы в зале никого не было! - опять закричал режиссер и опять послушал.
- Да вам почудилось, - лениво сказал трагик.
- Вы думаете, я пьяный? Я слышал в зале кашель!
Опять все затихли, и тотчас из рядов донесся слабенький, видно изо всех сил придушенный кашель.
- Я не позволю с собой шутить во время работы! - взвопил режиссер и бросился вон со сцены.
Сразу с обеих сторон в зале появилось несколько актеров из тех, что помоложе или поживее, и все они двинулись между кресел навстречу друг другу.
- Вон, вон! - разнесся гулкий голос.
- Да никого нет, чепуха!
- Вон прячется!
- Да, да, да, смотрите - в четвертом ряду!
- В пятом, в пятом! Под креслом, видите?
- Дайте свет! Свет в зал!
Все уже разглядели белое пятно в самой середине ряда и, обрадованные нежданным развлечением, с возгласами и шумом стали сходиться в кольцо.
- Ага-а! - прогудел кто-то утробным басом.
- Ага-а! - ответили ему на разные голоса.
- Ага-а! По-па-лась! - прогремели все ужасающим хором.
Потом громкий хохот взмыл в отзывчивую высоту зала, и толпа повлекла к выходу пойманную жертву.
- По-па-лась! - кричала и вопила, забавляясь, веселая орава, не размыкая плотного кольца, а так и втискиваясь в узенькую дверь, которая вела из зала на сцену.
- Не вижу ничего смешного, господа! - ершился режиссер, пытаясь раздвинуть кольцо и заглянуть - что оно скрывает.
- Что там такое? Что?
Тогда актеры разом стихли, расступились, и перед ним возникла девочка, крепко зажавшая ладошками лицо, с белесой косичкой, в платьице по колено, с свалившимся на одной ноге красным шерстяным чулком.
- Кто это? - воззвал оскандаленный режиссер.
- Да ведь это Аночка! - растроганно сказала старая актриса.
- Это наша Аночка! - заговорили и завосклицали актеры. - Аночка, наша побегушка! Курьер-доброволец!
- Все равно, кто бы ты ни была, - произнес нетерпимо режиссер, - тебе не дано права нарушать порядок. Театр - это не игрушка. Запомни.
Он хлопнул в ладоши и отвернулся:
- Начали, господа, начали!
- Вот теперь у нас тонус! - одобрительно протянул трагик, отправляясь с другими актерами на сцену.
Цветухин подошел к Аночке. Она все еще не в силах была оторвать от лица руки и стояла недвижимо. Плечики ее изредка вздергивались.
