Леонид Наумов - «Кровавый карлик» против Вождя народов. Заговор Ежова
«Молчишь? Не даешь показания, сволочь? Твои друзья сидят. Шолохов сидит. Будешь молчать — сгноим и выбросим на свалку, как падаль!»
Допрашивали, не разрешая садиться. Стоял до тех пор, пока держали ноги, потом ложился на пол и поднять не могли уже никакими пинками. Не было такого издевательства, которому Красюкова не подвергли бы: неслыханные ругательства, плевки, отказ выпускать в уборную, допросы с запрещением садиться по полсуток, допросы без сна по 3–5 суток, голод, — вот что входило в систему следствия.
После того, как следователи убедились в том, что из Красюкова выжать желательных для них показаний не удастся, его отправили в ростовскую тюрьму. Летом сидел в камере, построенной на 8 человек, но в которую ухитрились поместить 60 заключенных. Спали на полу «валетами», лежа только на боку, в полусогнутом положении, причем, если надо было повернуться на другой бок одному, то поворачиваться вынуждены были все 60. Жара была такая, что по словам находившегося в камере кочегара, превосходила во много раз жару в машинном отделении парохода. По очереди подползали к дверной щели, чтобы хоть несколько раз глотнуть затхлого, но прохладного воздуха из коридора.
Никакими пытками Красюкова не могли заставить клеветать на себя и других. И когда ему говорили, что он издохнет в тюрьме, — он отвечал: «И помирая буду говорить: Да здравствует коммунистическая партия и советская власть! А вы, фашисты, смотрите и учитесь, как надо умирать честным коммунистам!»
В сентябре его отправили в Миллерово. Из 20 суток, проведенных там, 18 он пробыл на допросах. В Миллерово по указанию Сперанского его допрашивали по 6 суток подряд, не давали сутками воды, по трое суток не давали есть. Довели до того, что он заболел кровавым поносом и если б не подоспел вызов в Москву, то он, наверняка, умер бы в миллеровской тюрьме. Всего просидел он в тюрьме 11с половиной м-цев.
О своем состоянии в тогдашнее время Красюков говорит так: «Самая страшная пытка, — это лишать сна. Приходилось изо всех сил бороться с собой, чтобы не пойти на соблазн легкой смерти, не дать любое показание, какое от меня вымогали. В такие минуты, когда просиживал или простаивал в кабинете следователя по 5 бесконечных суток, расстрел или другое наказание казались избавлением. Поддерживала вера в правоту своего дела, а поэтому и выбрал самую тяжелую смерть: решил лучше умереть замученным, чем лгать на себя и на других».
Лугового с момента ареста посадили в одиночку. Допрашивали следователи Кондратьев, Григорьев и Маркович. Метод изнурения заключенного был тот же, но с некоторыми отступлениями. Так же допрашивали по несколько суток подряд, сажали на высокую скамью, чтобы ноги не доставали пола, и не приказывали вставать в течение 40–60 часов, потом давали передышку в два-три часа и снова допрашивали. Луговой выстаивал по 16 часов, руки по швам, перед следовательским столом. К вариациям допроса можно отнести следующее: плевали в лицо и не велели стирать плевков, били кулаками и ногами, бросали в лицо окурки. Потом перешли на более утонченный способ мучительства: сначала лишили матраца на постели, на следующий день убрали из одиночки кровать; чтобы предохранить больные легкие от простуды, т. к. лежать надо было на голом цементном полу (Луговой болен туберкулезом), он подстилал под спину веник, — взяли и веник из камеры. Затем против одиночки Лугового поместили сошедшего с ума в тюрьме арестованного работника КПК Гришина, и тот своими непрестанными воплями и криками не давал забыться и в те короткие часы, когда приводили с допросов. Не помогло и это, — перевели в карцер, но карцер особого рода, клоповник. В наглухо приделанной к стене кровати кишели, по словам Лугового, миллионы клопов. Ложиться на полу строжайше воспрещали. Лежать можно было только на этой кровати. Но освещение в камере было так искусно устроено (затененный свет), что вести борьбу с клопами было абсолютно невозможно. Через день тело покрывалось кровавыми струпьями и человек сам становился сплошным струпом. В клоповнике держали неделю, затем снова в одиночку. Вымогание ложных показаний, «подавление психики» арестованного достигалось и таким путем: среди ночи в камеру приходил следователь Григорьев, вел такой разговор: «Все равно не отмолчишься! Заставим говорить! Ты в наших руках. ЦК дал санкцию на твой арест? Дал. Значит ЦК знает, что ты враг. А с врагами мы не церемонимся. Не будешь говорить, не выдашь своих соучастников, — перебьем руки. Заживут руки, — перебьем ноги. Ноги заживут, — перебьем ребра. Кровью ссать и срать будешь! В крови будешь ползать у моих ног и, как милости, просить будешь смерти. Вот тогда убьем! Составим акт, что издох, и выкинем в яму».
Логачев испытал то же самое. Издевались, уничтожали человеческое достоинство, надругивались, били. На допросе продержали 8 суток, потом посадили на 7 суток в карцер, переполненный крысами. В карцере сидел в одном белье, до этого раздели. Из карцера уже не вели, а несли на носилках. Отнялась левая нога. Допрашивали 4 суток. Пролежал в одиночке 3 часа и снова понесли на допрос. Допрашивали 5 суток подряд. Не мог сидеть, падал со стула, просил разрешения у следователя Волошина прилечь на постеленную на полу дорожку, но тот не разрешил лечь там. Пролежал на голом полу около часа, и снова подняли. Снова пытали 4 суток. Провоцировали. Следователь Маркович кричал: «Почему не говоришь о Шолохове? Он же, блядина, сидит у нас! И сидит крепко! Контрреволюционный писака, а ты его покрываешь?!» Бил по лицу. К концу четвертых суток Логачев подписал то, что состряпал и прочитал ему следователь.
О своем тогдашнем состоянии говорит коротко: «Дошел, вернее довели, до того, что если б предложили подписать, что я был римским папой, — и это подписал бы. Хотелось только одного: поскорее умереть».
Арестованный Лимарев передавал в миллеровской тюрьме Красюкову, что Каплеева допрашивали 10 суток подряд. Лимарев сидел в соседней камере и слышал все это. Каплеев — пожилой крепкий мужчина, когда-то командовавший коммунистическим полком, бившийся с белыми, с Махно и многочисленными бандами на Дону, — не раз, по словам Лимарева, плакал во время этого допроса, а на десятые сутки попросил: «Прочти хоть, что ты там написал!» И после этого затих. Допрос прекратился. Надо полагать, что Каплеев подписал все, что создала богатая следовательская фантазия.
Сидевший вместе с Луговым в новочеркасской тюрьме порученец Рудя провел в карцере 20 с лишним суток. В этом карцере на цементном полу на вершок стояла вода. Луговой утверждает, что спина этого человека представляла сплошную язву: чирьи сидели так густо, что соприкасались стенками. Не выдержав, порученец наклеветал на Рудя, в чем после и сознавался другим арестованным. Не захотелось умирать…
О допросах с пристрастием пишут мне и другие арестованные, которые сейчас находятся в ссылке. Пишут и просят довести до Вашего сведения о том, как их допрашивали, как из них сделали врагов.
На Лугового было 27 показаний. Показывали о его вражеской работе даже те, кто его никогда в глаза не видел и никогда не бывал в Вешенской. Это установлено при проверке дела т. Ежовым. Большинство показаний было дано арестованными Базковского р-на, где нач. РО НКВД работал Кравченко, впоследствии посланный Евдокимовым в наш р-он. Этот Кравченко производил аресты в своем р-не, он же вел следствие, т. к. летом его мобилизовали на следовательскую работу в Миллеровский отдел НКВД. Он вымогал ложные показания от арестованных. Почему же его не привлекают к ответственности? Почему он из Вешенского р-на переведен в крупнейший р-он Каменский, а Тимченко — в Цымлянский? Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?
Сперанский говорил мне, что Слабченко осудили, сослали. А сидел он за связь с Луговым, об этом свидетельствуют его записки, переданные из тюрьмы на волю. Слабченко видела его жена перед отправкой. Арестованных гнали в баню и Слабченко, не обращая внимания на подталкиванье прикладами, успел ей крикнуть: «Правду не схоронят! За меня не беспокойся! Узнает Москва, узнает т. Сталин — и я буду на свободе!»
Красюков рассказывал, что в дни 1 мая в ростовской тюрьме стон стоял от криков. Из одиночек кричали: «Да здравствует коммунистическая партия!» «Да здравствует товарищ Сталин!»
Даже страшный тюремный режим и инквизиторские методы следствия не сломили веры в партию, в Вас у подлинных большевиков, которые, будучи замучены сами, кричали здравицы партии и ее вождю.
Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен; этот метод приводил и неизбежно будет приводить к ошибкам. Тех, которым подчинены следователи, интересует только одно: дал ли подследственный показания, движется ли дело. А самих следователей, судя по делу Лугового и др., интересует не выяснение истины, а нерушимость построенной ими обвинительной концепции. Недаром следователь Шумилин, вымогая у Красюкова желательные для него, Шумилина, показания, на вопрос Красюкова «Вы хотите, чтобы я лгал?», ответил: «Давай ложь. От тебя мы и ложь запишем». В тюрьмах Ростовской обл. арестованный не видит никого, кроме своих следователей. Просьбы арестованных разрешить написать заявление прокурору или нач. УНКВД грубо отклоняются. Написанное заявление на глазах у арестованного уничтожается, и арестованный с каждым днем все больше и больше убеждается в том, что произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой.
