Павел Остапенко - История тайной войны в Средние века. Византия и Западная Европа
Охваченные ужасом, они обратились в бегство и спрятались, однако их вскоре обнаружили, предали со всевозможными издевательствами смерти и протащили их трупы по улицам[181]. Лоренцо с окружавшими его друзьями укрылся в ризнице. Бернардо Бандини, видя, что Джулиано мертв, умертвил также Франческо Нории, преданнейшего друга Медичи, то ли движимый давней ненавистью к нему, то ли чтобы не дать ему прийти на помощь Джулиано (Нории защищал не его, а Лоренцо). Не довольствуясь этими двумя убийствами, он бросился на Лоренцо, чтобы смелостью своей и быстротой довершить то, с чем не справились его сообщники из-за своей слабости и медлительности, но Лоренцо уже успел укрыться в ризнице, и его попытка оказалась тщетной.
Находились тогда во Флоренции несколько перуджинцев[182], лишенных яростью партийных страстей своего семейного очага, которых Пацци, пообещав вернуть их на родину, вовлек в свое предприятие. Архиепископ Сальвиати, отправившийся завладеть Дворцом Сеньории в сопровождении Якопо Поджо[183], своих родичей из дома Сальвиати и друзей, взял с собой и этих перуджинцев. Придя ко дворцу, он оставил внизу часть бывших с ним людей и велел им, как только они услышат шум, захватить все выходы и входы, а сам с большей частью перуджинцев поднялся наверх. Было уже поздно, члены сеньории обедали, однако его вскоре ввели к Чезаре Петруччи, гонфалоньеру. Сальвиати зашел в сопровождении всего нескольких человек, остальные остались снаружи, и большая часть из них сама себя заперла в помещении канцелярии, так как эта дверь была сделана таким образом, что, если она была закрыта, ее ни снаружи, ни изнутри нельзя было открыть без ключа. Между тем архиепископ, зайдя к гонфалоньеру под тем предлогом, что ему надо передать кое-что от имени Папы, начал говорить как-то бессвязно и растерянно. Волнение, которое гонфалоньер заметил на лице архиепископа и в его речах, показалось ему настолько подозрительным, что он с криком бросился вон из своего кабинета и, наткнувшись на Якопо Поджо, вцепился ему в волосы и сдал его своей охране. Услышав необычный шум, члены сеньории вооружились чем попало, и все те, кто поднялся с архиепископом наверх, либо запертые в канцелярии, либо скованные страхом, были тотчас же перебиты или выброшены из окон дворца прямо на площадь, а архиепископ и Якопо Поджо повешены под теми же окнами.
Те же, кто оставался внизу, завладели входами и выходами, перебив охрану, и заняли весь нижний этаж, так что граждане, сбежавшиеся на этот шум ко дворцу, не могли ни оказать вооруженной помощи сеньории, ни даже подать ей совета.
Между тем Франческо Пацци и Бернардо Бандини, видя, что Лоренцо избежал гибели, а тот из заговорщиков, на кого возлагались все надежды[184], тяжело ранен, испугались; Бернардо, поняв, что все потеряно, и подумав о своем личном спасении с той же решительностью и быстротой, как и о том, чтобы погубить братьев Медичи, обратился в бегство и счастливо унес ноги[185]. Раненый Франческо, вернувшись к себе домой, попробовал сесть на коня, чтобы, согласно решению заговорщиков, проехать с отрядом вооруженных людей по городу, призывая народ к оружию на защиту свободы, но не смог: так глубока была его рана и столько крови он потерял. Тогда он разделся донага и бросился на свое ложе, умоляя Якопо Пацци сделать все то, что сам он совершить был не в состоянии. Якопо, несмотря на свой возраст и совершенную неприспособленность к такого рода делам, сел на коня и в сопровождении, может быть, сотни вооруженных спутников, специально для этого предназначенных, направился к дворцовой площади, призывая народ на помощь себе и свободе. Однако счастливая судьба и щедрость Медичи сделали народ глухим, а свободы во Флоренции уже не знали, так что призывов его никто не услышал. Только члены сеньории, занимавшие верхний этаж дворца, принялись швырять в него камнями и запугивать какими только могли придумать угрозами. Якопо колебался и не знал, что ему теперь делать. И тут встретился ему один его родич, который сперва начал укорять его за то, что они вызвали всю эту смуту, а затем посоветовал возвратиться домой, уверяя, что другим гражданам столь же, как и ему, дороги и народ, и свобода. Лишившись, таким образом, последней надежды, видя, что сеньория против него, Лоренцо жив, Франческо ранен, никто не поднимается им на помощь, и не зная, что же предпринять, он решил спасать, если это возможно, свою жизнь и со своим отрядом, сопровождавшим его на площадь, выехал из Флоренции по дороге в Романью[186].
Между тем, весь город был уже вооружен, а Лоренцо Медичи в сопровождении вооруженных спутников удалился к себе домой. Дворец сеньории был освобожден народом, а занимавшие его люди захвачены или перебиты. По всему городу провозглашали имя Медичи, и повсюду можно было видеть растерзанные тела убитых, которые либо несли насаженными на копья, либо волокли по улицам. Всех Пацци гневно поносили и творили над ними всевозможные жестокости. Их дома уже были захвачены народом, Франческо вытащен раздетым, как был, отведен во дворец и повешен рядом с архиепископом и другими своими сообщниками. На пути ко дворцу из него нельзя было вырвать ни слова; что бы ему ни говорили, что бы с ним ни делали, он не опускал взора перед своими мучителями, не издал ни единой жалобы и только молча вздыхал. Не было гражданина, который, безоружный или вооруженный, не являлся бы теперь в дом Лоренцо, чтобы предложить в поддержку ему себя самого и все свое достояние, — такую любовь и самочувствие снискало себе это семейство мудростью своей и щедростью. Когда начались все эти события, Ренато Падицци[187] находился в своем поместье. Он хотел, переодевшись, бежать оттуда, однако в дороге был опознан, захвачен и доставлен во Флоренцию. Несмотря на все свои мольбы, он не мог добиться от сопровождавших его горцев, чтобы они покончили с ним в пути. Якопо и Ренато Пацци судили и предали казни четыре дня спустя. Среди стольких погибших в эти дни людей сожаление вызывал лишь один Ренато, ибо был он человек рассудительный и благожелательный и совершенно лишенный той надменности, в которой обвиняли все их семейство. Якопо погребли в склепе его предков; но как человек, преданный проклятию, он был извлечен оттуда и зарыт под стенами города. Однако и оттуда его вырыли и протащили обнаженный труп по всему городу. Так и не найдя успокоения в земле, он был теми же, кто волок его по улицам, брошен в воды Арно. Вот поистине ярчайший пример превратности судьбы, когда человек с высот богатства и благополучия оказался так позорно низвергнут в бездну величайшего злосчастья. Обвиняли его во множестве пороков, особенно в склонности к игре и сквернословию, большей, чем положено даже самому испорченному человеку. Однако это все он искупал милостыней, щедро оказываемой им всем нуждающимся, и пожертвованиями богоугодным заведениям. В похвалу ему можно также сказать, что в субботу, предшествовавшую столь кровавому воскресенью, он, чтобы никто не пострадал от возможной его неудачи, уплатил все свои долги и велел с величайшей щепетильностью возвратить владельцам все товары, которые были сданы ему на хранение. Кондотьер Монтесекко после длительного следствия был обезглавлен, Пацци, оставшихся в живых, заключили в темницу.
После окончания смуты и наказания заговорщиков было совершено торжественное погребение Джулиано: все граждане со слезами следовали за гробом, ибо ни один человек, занимавший такое положение, не проявлял столько щедрости и человеколюбия. После него остался один побочный сын, родившийся через несколько дней после его смерти и названный Джулио, который наделен был всему миру известными ныне добродетелями и которому судьбой было уготовано высокое предназначение»[188].
Таким образом, заговор Пацци не только не смог низвергнуть владычество Медичи, он только укрепил его.
Папа наложил интердикт[189] на Флоренцию, убившую архиепископа; но это только прочнее прежнего соединило интересы Флоренции с выгодами Лоренцо. Макиавелли приводит речь Лоренцо перед сеньорией и знатнейшими гражданами, в которой он негодует по поводу заговора, благодарит за помощь тех, кто поддержал его и уверяет в своей преданности благу республики.
«Не знаю, высокие сеньоры, и вы, достопочтенные граждане, должен ли я скорбеть вместе с вами по поводу всего происходящего или радоваться. Конечно, когда подумаешь, с каким коварством и ненавистью напали на меня и умертвили моего брата, нельзя не опечалиться, не ощутить в сердце самую острую боль. Но когда затем вспоминаешь, как быстро, как умело, с какой любовью и в каком единении всех жителей нашего города мне была оказана защита, а за брата моего отомстили, должно не только что радоваться, но гордиться и похваляться. Если мне пришлось на горьком опыте убедиться, что во Флоренции у меня больше врагов, чем я думал, то тот же опыт показал мне, что пламенных, вернейших друзей у меня тоже больше, чем я полагал. Поэтому должно мне скорбеть вместе с вами об обидах, чинимых мне врагами, и радоваться вашей расположенностью ко мне. Но скорбеть об этих обидах я вынужден тем более, что они исключительны, беспримерны, а главное — никак не заслуженны. Посудите сами, достопочтенные граждане, до чего довела злая судьба наш дом, если даже среди друзей, среди родичей, даже в святом храме члены его не могут чувствовать себя в безопасности. Те, кто опасается за жизнь свою, обращаются за помощью к друзьям, к родичам, — мы же увидели, что они вооружились для нашей гибели. Те, кто преследуется обществом или частными лицами, ищут обычно убежища в церкви, но там, где другие находят защиту, нас подстерегала смерть; там, где даже отцеубийцы и душегубы чувствуют себя в безопасности, Медичи нашли своих убийц. И все же Господь Бог, никогда не оставлявший милостью своей нашего дома, еще раз проявил к нам милосердие и защитил наше правое дело. Кто захочет по-настоящему видеть правду, сможет убедиться, что если мы столь исключительно возвеличили наш дом, то лишь потому, что мы неизменно старались превзойти всех в человеколюбии, щедрости и благотворительности. Если же мы всегда искали возможности благотворить чужих, то почему бы стали обижать близких? Однако их побуждала к действиям только жажда власти, что они доказали, захватив дворец и явившись вооруженной толпой на площадь, и деяние это, жестокое, честолюбивое и преступное, в самом себе несет свое осуждение. Если же они действовали из ненависти и зависти к нашему влиянию в делах государства, то покусились не столько на нас, сколько на вас, ибо вы даровали нам его. Ненавидеть следует ту власть, которую захватывают насилием, а не ту, которой достигают благодаря щедрости, человеколюбию и свободолюбию. И вы сами знаете, что никогда дом наш не восходил на какую-либо ступень величия иначе, как по воле этого дворца и с вашего общего согласия. Козимо, дед мой, вернулся из изгнания благодаря не силе оружия, а по общему и единодушному вашему желанию. Мой отец, старый и больной, уже не мог стать на защиту государства от врагов, но его самого защитила ваша власть и ваше благоволение. Я же после кончины отца моего, будучи еще, можно сказать, ребенком, никогда бы не смог поддержать величие своего дома, если бы не ваши советы и поддержка. И этот наш дом никогда не смог бы и сейчас не сможет управлять государством, если бы вы не правили и раньше и теперь совместно с ним. Поэтому я и не знаю, откуда может явиться у врагов наших ненависть к нам и чем мы могли вызвать у них сколько-нибудь справедливую зависть. От вас зависит — поддержать меня или предоставить своей участи. Вы отцы и защитники, и что бы вы ни повелели мне сделать, то я с готовностью сделаю, даже если вы сочли нужным войну[190] эту, начатую пролитием крови моего брата, закончить, пролив мою кровь».
