Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте
И знаешь почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности. Не было никого, кто бы мог оказать серьезную помощь, а в решительные моменты – взять на себя ответственность за восстание, за борьбу. Страх попасть прямо в руки врага ослаблял волю к борьбе и лишал евреев мужества».
Как же вышел из положения польский цензор?
Весьма элегантно – с помощью купюры и следующей сноски: «В первой части рукописи автор описывает переселение из гетто в Колбасинском лагере и панический настрой евреев, погруженных в вагоны, везущие их в концлагерь Аушвиц».
И все! Даже знак купюры проставлен![355] Кто же возразит против целенаправленного и концентрированного внимания на главном – на том, что происходило с евреями именно в Аушвице?!..
Однако применительно к Лангфусу и Левенталю, так же описывающим в начале своих текстов жизнь в своих гетто и атмосферу транспортировки в Аушвиц, аналогичной «редактуры» почему-то не применено.
Два фрагмента отцензурировано у Левенталя. Оба – «антипольские».
Первый: «Полный […] сам и […] лучше умереть […] который […] смерть […] это рисковать […] так говорит каждый, но поляки […] или можно […] для тех снаружи, но мы […] достаточно позволили использовать себя […] популярность […] выбираться из темного ада и поэтому отплатить полным антисемитизмом, который мы чувствовали на каждом шагу. Вот, например, с ними уже ушли многие десятки людей и только ни один не хотел взять с собой еврея! […] время […] со многими людьми […] глупыми надуманными отговорками […] а мы, евреи, идем и погибаем, от нас от […] ни один из нас […]».
И второй: «История Ойшвица, Биркенау как рабочего лагеря вообще, и как места уничтожения миллионов людей, в частности, я думаю, будет очень мало передана миру. Немного через штатских людей, и я думаю, что мир уже знает сейчас об этих ужасах. Остальные, может быть, кто еще из поляков останется в живых благодаря какой бы то ни было случайности, или из лагерной элиты, которые занимают лучшие плацувки и ответственные […] может быть, благодаря им, в любом случае ответственность уже не так велика. По сравнению с процессом уничтожения в Биркенау поляков как и евреев […] те, которые уже находились в лагере […] видели, как все они погибли планомерно, сотни тысяч по приказу […] исполнение […] собственными братьями, арестантами […] были предупреждены на работе капо и бригадирами теперь […] которые […] живут […]»
4Отметим, что и русский «дайджест-перевод» Миневич был выполнен в июле 1962 года и, следовательно, начат, скорее всего, в июне или весной. Налицо явный всплеск интереса к рукописи Градовского. Что послужило причиной или поводом для такого всплеска внимания к документу, практически проигнорированному советской стороной на Нюрнбергском процессе и пролежавшему безо всякого движения, изучения или иного употребления около 18 лет, в точности не известно. «Реакция» на майскую публикацию в газете «Фольксштимме»? Или, возможно, запрос из Германии в связи с подготовкой первого из четырех так называемых «Аушвицких процессов», начавшегося в 1963 году?[356]
В 1963–1964 гг. Бер Марк работал над совершенствованием своего перевода на польский и комментированием текстов Градовского. По его словам, та часть записной книжки, что поддается прочтению, понимается легко, а сам текст написан на очень хорошем литературном идише. В то же время он отметил в стиле Градовского склонность к германизмам и определенной цветистости[357]. Затем польский востоковед Роман Пытель проверил и заверил перевод Марка и стилистически его отредактировал; он даже сумел прочесть несколько не прочитанных Марком фрагментов.
Впервые текст записных книжек и почти полный текст письма был опубликован на польском языке – в переводе и с предисловием Б. Марка – только в 1969 году, в выпуске «Бюллетеня Еврейского исторического института» в Варшаве за второе полугодие 1969 года.
Но самого Б. Марка к этому времени уже не было в живых, и публикацию к печати готовила его вдова – Эстер Марк. И делала она это, скорее всего, под большим идеологическим нажимом: текст ее публикации, увы, существенно отличался от оригинального перевода, подготовленного мужем. Так, были сделаны изъятия и даже изменения цензурного свойства, но при этом купюры на тексте никак не были обозначены и нигде не сообщалось хотя бы то, что публикуемый текст – неполный.
Лишь после того, как Э. Марк оказалась на Западе, она сумела опубликовать текст Градовского корректно и полностью – сначала, в 1977 году, в оригинале (то есть на идише), а затем и в переводах: в 1978 году – на иврите, в 1982 году – на французском, в 1985-м – на английском и в 1997 году – на испанском языках[358].
Отмеченные дефекты, однако, не были исправлены в публикациях самого Государственного музея «Аушвиц-Биркенау». В 1971 году на польском языке вышел специальный выпуск «Освенцимских тетрадей», посвященный извлеченным из пепла рукописям «зондеркомандо». Текст Залмана Градовского представлен в нем лишь фрагментами, касающимися собственно Аушвица (что имело, прежде всего, цензурный смысл), а внутри публикации вмешательство цензуры было оставлено без изменений.
Этот дефектный текст перекочевал в 1972 году в немецкую версию свода и в 1973 году – в английскую. В 1975 году он был повторен при переиздании свода на польском языке, а в 1996 году – и при переиздании на немецком. Но при этом «иерусалимская» рукопись Градовского из собрания Х. Волнермана, опубликованная в 1977 году, даже не была упомянута, а дефекты в польском переводе «ленинградского» оригинала не исправлены.
Русскому же языку пришлось дожидаться встречи с этим текстом еще долгих четыре с лишним десятка лет.
Очевидное – недоказуемое
(Элла Максимова)
Элла Максимова (Стэлла Максовна Меркель, 1923–2010), обозреватель «Известий».
Статьи, подписанные так, гарантировали сочетание, как минимум, двух вещей: взятой из жизни, острой, но пропущенной или замолчанной другими проблемы и качественности изложения – аналитического и художественного.
Ее основная тема – люди на войне, вернее, на ее обочине: пленные, пропавшие без вести, остарбайтеры, находившиеся под оккупацией. Статей было немало, но одна особенно запомнилась – «Живым и мертвым»[359]. Именно с нее началась полемика «Известий» с «Красной звездой» о военнопленных. Перчатку, брошенную либеральным известинцем, поднял полковник В. Филатов из «Красной звезды». С деланым ужасом писал он о предлагаемом «публицистом» (сиречь Э. Максимовой) уравнивании «сдавшегося в плен с тем, кто в плен не сдался»!
Да, в той статье Элла Максовна открыла и произнесла несколько простых, но до нее никем не сформулированных истин. То, что для нее было уже тогда очевидным, ее оппонентам казалось решительно недоказуемым. Например: «Пропавшие без вести – погибли в боях за Родину, попавшие в плен – воевали за нее». Или: «О лучших позволительно думать худшее. Получается, что бесчестят всех. Как же так: армия-победительница и миллионы подозреваемых в измене?»
А кто задумывался до нее над тем, что лежащий у Кремлевской стены Неизвестный Солдат вовсе не безымянный – что когда-то он имел имя, отчество и фамилию, и его родственникам принесли извещение: «Ваш муж (сын? отец?) – пропал без вести!»
Смысл такого извещения – страшнее похоронки. Оно означает: «Ваш муж (сын? отец?) скорее всего погиб, но погиб не по правилам, без соблюдения установленной Минобороны процедуры, и в чести находиться в перечне погибших ему отказывается».
Для родственников это имело двойные последствия: во-первых, материальное ущемление – им никогда уже не получить тех пенсий и льгот, которые получают вдовы красноармейцев, умерших «по всем правилам».
Но самое неприятное, самое подлое в этом письме то, что родственников оповещают о том, что самого имярека государство кое в чем все же подозревает. Коль скоро «пропал без вести», то судьба его еще не прояснена, – и, может статься, он и не умер, а жив, а коли так, то нельзя исключать и того, что он попал в плен, а коль скоро он мог быть в плену, что само по себе предательство, то кто же поручится за то, что он не натворил новых преступлений?! Последнее же (да и сам плен) роняло анкетную тень и на самих родственников, – они и сами становились как бы подозрительными.
«Ничто, даже победа не заставило советскую власть изменить человеконенавистническому допущению о потенциальной виновности каждого гражданина. Принципу: если способен один – способны все. Сегодня – честен, завтра – подлец».
Иные из военнопленных, действительно, могли и изменить присяге. Таких было, кстати, много, очень много. Но как же можно было от родственников требовать доказательств того, что их муж, брат, сын или отец «чист», что он действительно погиб, а не продался врагу. Что это как не презумпция виновности в беспримесно чистом виде?
