Сергей Соловьев - Полный курс русской истории: в одной книге
Царица, будучи маленького роста, спряталась под юбку гофмейстерины (которая была высокого роста)…Гофмейстерина, под юбкой которой спряталась царица, была старой толстой матроной, она сохранила свою честь вместе с царицей, но ее обругали такой-сякой и заставляли сказать, где царица. Она ответила: „Сегодня утром в первом часу мы проводили ее к отцу, Сандомирскому воеводе, она еще там“. Тем временем стрельцы (Strelitzen), охранявшие Чертольские ворота, увидели, что свернувший себе ногу царь лежит на пригорке, услышали, как он стонет и вскрикивает. Они подошли к нему, помогли ему встать и хотели отвести его опять в его покои… Стрельцы решили было защищать царя, так как он им многое пообещал, если они его спасут, и поэтому даже застрелили одного или двух бояр, но их скоро осилили, так что они ничего больше не могли поделать… Князья и бояре отнесли его назад в его покои, столь богатые и великолепные прежде, а теперь безобразно разрушенные и разгромленные. Там, в сенях стояли некоторые из его телохранителей (охраняемые стражей и без оружия) и очень горевали. Он так на них взглянул, что слезы потекли у него по щекам, протянул одному из них руку, но не смог вымолвить ни слова… В этом покое они разыграли с бедным Димитрием действо о муках страстных нисколько не хуже, чем евреи с Иисусом Христом. Один дергал и щипал его сзади, другой – спереди, содрали с него царское платье и надели на него грязный кафтан пирожника (eines Pirossnicken), один говорил другому: „Eto zayr pfse Russi“ – „Смотрите, каков царь всея Руси“, другой говорил: „Такой царь есть у меня дома на конюшне“, третий говорил: „Я могу царю…“, четвертый ударил его по лицу и спросил: „Эй, ты, сукин сын, кто ты такой? Кто твой отец? Откуда ты родом?“ Он ответил: „Всем вам известно, что я ваш венчанный царь, сын Ивана Васильевича, спросите мою мать в монастыре, или отведите меня на Лобное место и дайте мне говорить“. Тут выскочил со своим ружьем один купец по прозвищу Мюльник и сказал: „Нечего давать оправдываться еретикам, вот я благословлю (Plaslabith) этого польского свистуна“, – и с этими словами он выстрелил и ранил его. Старый изменник Шуйский разъезжал по Кремлю и без стеснения кричал черни, чтобы они потешились над вором (mit dem Worn). Тогда каждому захотелось проникнуть в покои, чтобы поглумиться над раненым Димитрием. Но там места больше не было, поэтому они столпились снаружи и спрашивали: „Что хорошего сказал польский скоморох (scammaroth)?“ А те отвечали: „Признался, что он не истинный Димитрий“ (чего он, однако, не делал, а говорил, что он сын Ивана Васильевича). Тогда они завопили во все горло свое „Crucifige“ (Распните его): Бей его! Не оставляйте его в живых и т. п. Князья и бояре выхватили свои сабли и ножи, один ударил его по голове спереди, другой, наоборот, сзади опять по тому же месту, так что у него выпал из головы кусок шириною в три пальца и остался висеть на одной только коже, третий рубанул ему по руке, четвертый по ноге, пятый проткнул ему насквозь живот. Другие вытащили его за ноги из палат на то же крыльцо, на котором был заколот и сброшен вниз его верный рыцарь Петр Басманов (как рассказывалось выше), а отсюда они сбросили его вниз, приговаривая: „Вы были дружными братьями в жизни, так не отличайтесь друг от друга и в смерти “. Так внизу в грязи валялся гордый и отважный герой, который еще вчера восседал в большом почете и своею храбростью прославился во всем свете. Так свадебное ликование на девятый день после бракосочетания превратилось для жениха, для невесты и для всех свадебных гостей в великое горе. Поэтому всякому следует остерегаться ездить на такие свадьбы, как московская и парижская. Этот Димитрий царствовал без трех дней 11 месяцев».
Трупы царя и Басманова вытащили через Спасские ворота на Красную площадь и призвали Марфу, спрашивая, ее ли это сын Дмитрий. «Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой», – ответила Марфа, породив загадку для историков, некоторые из коих и сегодня склоняются к мнению, что угличский царевич был чудесно спасен. В течение трех дней трупы были выставлены на всеобщее обозрение: на лицо царя надели маску и положили рядом дудку и волынку, а тело Басманова бросили внизу на скамью. Потом трупы все же погребли, но позднее, когда среди народа пошли слухи, что сильные морозы стоят из-за колдовства расстриги, его тело снова вырыли, сожгли, зарядили прах в пушку и выстрелили в сторону, откуда он пришел. Царем после Дмитрия был избран Василий Шуйский.
«На этом избрании было очень мало бояр и народа, – говорится в «Дневнике Марины Мнишек», – без позволения всех избрав, царя сразу представили миру. Он сразу прислал к пану воеводе, чтобы тот ни о чем не тревожился, заверяя его, что все будет хорошо. В конце мая, когда уже разослали по всем государствам известие о новом царе, начали съезжаться и приносить ему присягу».
Марину же, не зная, что с ней делать, держали в крепости.
Царь Василий Шуйский (1606–1610 годы)
Придя к власти, Шуйский сразу же стал рассылать разъяснительные грамоты – о том, кто такой был убитый Дмитрий, – сначала от имени бояр и дворян, матери царя, затем от своего имени. Причем, Шуйский упирал на то, что Дмитрий замыслил погубить московское государство и якобы в его покоях были обнаружены секретные бумаги.
«Легко можно представить, – говорит Соловьев, – какое впечатление должны были произвести эти объявления Шуйского, царицы Марфы и бояр на многих жителей самой Москвы и преимущественно на жителей областных! Неизбежно должны были найтись многие, которым могло показаться странным, как вор Гришка Отрепьев мог своим ведовством и чернокнижеством прельстить всех московских правителей? Недавно извещали народ, что новый царь есть истинный Димитрий; теперь уверяют в противном, уверяют, что Димитрий грозил гибелью православной вере, хотел делиться с Польшею русскими землями, объявляют, что он за это погиб, но как погиб? – это остается в тайне; объявляют, что избран новый царь, но как и кем? – неизвестно: никто из областных жителей не был на этом собрании, оно совершено без ведома земли; советные люди не были отправлены в Москву, которые, приехав оттуда, могли бы удовлетворить любопытству своих сограждан, рассказать им дело обстоятельно, разрешить все недоумения. Странность, темнота события извещаемого необходимо порождали недоумения, сомнения, недоверчивость, тем более что новый царь сел на престол тайком от земли, с нарушением формы уже освященной, уже сделавшейся стариною. До сих пор области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей прельстил ее омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским? До сих пор Москва была средоточием, к которому тянули все области; связью между Москвою и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось; вера, раз поколебленная, повела необходимо к суеверию: потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали приезжать в области люди, недовольные переворотом и человеком, его произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе, нежели как повещено в грамотах Шуйского. Тут-то в самом деле наступило для всего государства омрачение бесовское, омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным».
Новый царь был внешне непривлекательным, малорослым, старым, хотя и весьма ученым человеком. К тому же он был жаден, верил в доносы и колдовство. Патриархом при нем стал бывший казанский митрополит Гермоген, обличитель латинства царя Дмитрия, он был жесток, груб, строг, верил в доносы и не отличал правды ото лжи. В то же время патриарх истово защищал Шуйского как царя венчанного. Шуйский от этой защиты больше проигрывал, чем выигрывал: патриарха не слишком-то любили. Вступая на престол, Шуйский сделал одну большую ошибку, обещая держать совет с боярами и не наказывать за вину отцов, в глазах тогдашнего общества такое обещание было сродни признанию в полном бессилии. Во всяком случае, на Шуйского как на царя смотрели немногие, он для них оставался просто большим боярином. Но, тем не менее, свернуть Шуйского так же, как Дмитрия, никто не решался. Тогда был придуман новый самозванец, чудом воскресший царь Дмитрий, он же чудом спасшийся угличский царевич. Он появился практически сразу, как был убит первый Дмитрий. Главная причина, почему люди могли поверить в спасение царя, очень проста: они видели обезображенный труп, в котором было невозможно признать царя. Соловьев говорит:
«…одному французскому купцу показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже обритой, тогда как у живого царя не было бороды; тому же французу показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем у живого царя накануне; комнатный слуга убитого Лжедимитрия, поляк Хвалибог, клялся, что труп, выставленный на Красной площади, нисколько не походил на его прежнего господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом, с косматою грудью, тогда как Димитрий был худощав, стригся с малыми по сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не было по молодости лет. Маска, надетая на лицо Лжедимитрия, также была поводом к толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более».
