Елена Молодцова - Тибет: сияние пустоты
Прекрасное это было время, и казалось, что так и будет всегда. Ощущение прочности бытия вообще свойственно молодости.
Но однажды все начало рассыпаться. Вначале умерла голубая колли Зедя; ей, умирающей, Октябрина Федоровна читала Бхагавадгиту, говоря, что в следующей жизни Зедя родится человеком и возьмет себе собаку, которой будет она, Октябрина Федоровна.
Потом начались неприятности у Эдика. Он был аспирантом Института социологии в секторе Левады. А Институт уже подлежал разгону, ибо его исследования приносили результаты, никак не соответствующие официальным установкам. Начать было решено как раз с сектора Левады. И как раз на семинар, где с докладом выступал Эдик, пришел проверяющий, должным образом озадаченный. Когда Зильберман закончил, инспектирующий поинтересовался у него: что нужно делать, чтобы сохранить революционные традиции? Всегда искренний и не знающий ни о каких подтекстах Эдик честно ответил, что для этого нужно как можно чаще создавать революционные ситуации. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения.
Потеряв аспирантуру, общежитие и московскую прописку, Эдик уехал в родную Одессу и стал зарабатывать на жизнь переводами и рефератами. Он бы так и жил, но к нему стал захаживать участковый, поскольку Эдик официально был безработным. Жена не выдержала всех этих мытарств и настояла на отъезде в Америку. Начался первый отсчет сорока дней наоборот: сорок дней до отъезда, девять, три, и наконец, вынос тела. Правда, Пятигорский тогда сказал, что незачем никуда уезжать, так как если карма забросила тебя именно в это место, в нем и следует жить. В Америке Эдик вначале устроился на педагогическую работу, но преподавание не было его призванием, и он писал грустные письма о чудовищно низком уровне американских студентов. Но вскоре все уладилось, он смог заниматься любимой научной работой, за которую к тому же платили. Однажды он вышел из дома прогуляться. На тротуар выехал автомобиль, удар попал Эдику в висок, и он мгновенно ушел из этого мира страданий – как раз в тот момент, когда, казалось бы, все проблемы были решены и жизнь наладилась. Я всегда не верю периодам полного благополучия и боюсь их; к счастью, они редки. На Востоке говорят, что самый опасный момент – это тот, когда все решают, что все хорошо.
А потом Октябрина Федоровна, Пятигорский и востоковеды из Эстонии и Ленинграда радостно отправились в экспедицию в Бурятию, в гости к Дандарону. И нет бы московским гостям сразу пойти в обком или хотя бы в академические институты – они поехали по дацанам, беседовали с ламами, смотрели буддистские тексты, при этом их сопровождал сам Дандарон.
После отъезда из Улан-Удэ московских гостей тут же исполнилось услышанное ранее Дандароном: его посадили, на многих верующих бурят завели уголовные дела. В Москву же пришла официальная бумага, где поименно перечислялись все участники столь удачно сложившейся поездки, им предъявлялось обвинение в организации зверской секты с человеческими жертвоприношениями. Происходило все это в 1972 году.
Что ж, бумага пришла, и реакция последовала незамедлительно. Октябрину Федоровну и Александра Моисеевича допросили по всем правилам, дома у обоих провели обыски. У сестер Волковых при обыске изъяли санскритский текст Бхагавадгиты, Библию и Коран. Правда, потом вернули. Ну а основная реакция в таких случаях бывает по месту работы. Участвовавшую в экспедиции аспирантку из Ленинграда выгнали из аспирантуры ЛГУ, в Тарту другого участника, Линнерта Мялля, формально перевели на должность лаборанта. А вот что делать с Волковой и Пятигорским, было неясно. Оба они в бытность свою в Институте занимали должности всего лишь младших научных сотрудников, премий и почестей никогда не имели. Октябрина Федоровна так и не стала защищать кандидатскую диссертацию, а Александр Моисеевич – докторскую. А уникальные знания и интеллигентность в сочетании с глубокой порядочностью как-то не котировалась.
Еще до всех этих событий меня однажды поразило, как настороженно, точнее, даже враждебно реагировал зал на выступления и реплики Пятигорского и Волковой во время традиционных ежегодных Рериховских чтений, посвященных памяти их Учителя. Но зато как спокойно проглатывал тот же зал то и дело возникавшие перлы – например, когда ведущий заседание, выслушав доклад молодой девушки, только что вернувшейся из экспедиции в Монголию и восторженно рассказывавшей о зверином стиле в искусстве, поморщился и сказал: «Ну зачем же Вы так грубо, вульгарно выражаетесь, зачем говорить о каком-то зверином стиле?». Естественно, мои Учителя резко выделялись на таком фоне и разносторонней образованностью, и яркостью личности.
Кроме того, репутация диссидентов у них к тому времени была уже устойчивой, так как в 1968 году они успели поставить свои подписи под письмом в защиту гласности, что было тогда жутким криминалом. Словом, они полностью повторяли ситуацию Ю.Н. Рериха, не добиваясь ни степеней, ни званий, ни денег, ни почета. Более того, как и к Ю.Н. Рериху, к ним всегда относились с идеологическим недоверием, они были чужими среди конформистов. Словом, у них даже нечего было отнять. Естественно, не были они и членами партии, исключение из которой было тогда одним из самых сильных наказаний, ибо влекло за собой массу последствий. Вот так с тех пор и врезалось мне в память и в глубины сознания: стыдно карабкаться по ступеням карьеры, следует просто достойно делать свое дело.
Ну а дальше, приходя в дом Волковых, можно было встретить там и обаятельную ленинградскую аспирантку, которая теперь представлялась не иначе как «главный специалист по мокрому делу», и многих бурят. Все они приезжали в Москву и останавливались у Волковой в поисках справедливости, которую, конечно же, не нашли.
Обо всей этой истории в самый ее разгар я узнала от Октябрины Федоровны, когда весной пришла на урок с намерением сказать, что мы на некоторое время, на лето, прервем занятия. Но кто-то очень добрый не дал мне раскрыть рта. А Октябрина Федоровна сразу же начала рассказывать мне всю эту абракадабру, предупреждая, что за домом следят и изымают что попало, не исключено, что и у меня дома сейчас идет обыск. У меня на столе стояла дивная статуэтка Зеленой Тары, на книжной полке лежало Евангелие, мне стало очень жаль, вдруг их изымут… Ну а занятия теперь прерывать было никак нельзя, с весной пришлось повременить.
Мне пора, видимо, объяснить подоплеку всей этой истории. Дело в том, что Бидия Дандарович Дандарон в Бурятии был лидером так называемого балагатского движения за возрождение истинного буддизма. Он был также известным бурятским перерождением, тулку, известного тибетского ламы Джаяксы-Гэгэна и 19 лет своей жизни провел в сталинских лагерях. Правда, лагерь был в то время очень хорошей школой, там сидело множество образованнейших людей, с которыми общался Дандарон, много буддистских ученых лам (дело было в Сибири), с помощью которых Бидия Дандарович очень продвинулся в буддистской теории и практике, получив разнообразные сиддхи – сверхъестественные способности из тех, что имеют махасиддхи. Приехав после отсидки в Москву, он стал сотрудничать с Ю.Н. Рерихом. При этом Данадарон носил в Бурятии высочайший титул Дхармараджи, Владыки Учения, данный ему в бурятском храме в 1921 году; тогда же он был объявлен полным наследником духовной власти своего Учителя Лубсана Сандана Цыденова, основателя балагатского движения. Естественно, что при таких регалиях жизнь его не могла идти гладко.
Однажды Падмасамбхава рассказал царю Трисонгу Дэвцэну историю о том, что в одной из прошлых жизней оба они участвовали в строительстве ступы Боднатх в Непале и благодаря этой своей заслуге и получили возможность родиться благим царем, покровителем буддизма, и тантристским йогином, хранителем Учения. В строительстве принимал участие также и Ворон, который пожелал родиться устранителем всех препятствий на пути распространения буддизма. Согласно одному из бурятских преданий, этим вороном как раз и был Дандарон.
И Лубсан Сандан Цыденов, и, уж конечно же, Дандарон, кармически связанный с великим Падмасамбхавой, проявляли повышенный интерес как раз к традиции ньингма и к дзогчену, свойственному еще древнему бон, тогда как в Бурятии господствовала и господствует традиция гелуг. И Цыденов, и Дандарон открыто призывали своих последователей уйти из существующих монастырей, исказивших истинное Учение, и основать собственные сангхи – буддистские общины – в труднодоступных местах, чтобы возродить в них истинно тантристскую практику. И именно в 1972 году, когда Учитель предупредил Дандарона о грядущей тюрьме, вокруг него собралось в Бурятии очень много учеников, которых он учил быстрым методам реализации через веселье и бесстрашие, через спонтанность и естественность.
Разумеется, все это очень не нравилось ламам гелуг, сотрудничавшим с властями, и уж конечно самим властям. А тут еще к Дандарону нему прибывает целая делегация из самой Москвы, да и из других городов и весей. Надо было срочно что-то делать. С Дандароном просто – его всегда есть за что посадить. Москвичам же нельзя предъявить обвинение в религиозной деятельности, ибо она не запрещена. Тогда и рождается формулировка об организации зверской секты. По отношению к данным людям это было полным абсурдом, они вообще были не столько буддистами, сколько исследователями буддизма. Но появление такой формулировки свидетельствует о том, что отголоски древних жестоких практик не были полностью заглушены. Впрочем, современные исследователи часто обнаруживают в Тибете явные следы человеческих жертвоприношений.
