Станислав Куняев - Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса
Идеологическое и даже нравственное обеспечение «революционного правосознания» (то есть террора) взяли на себя множество историков, превозносившие Французскую революцию, как предтечу Октябрьской. Обо всех ее вождях, обо всех женщинах – «фуриях Французской революции» – в 20—30-х годах были написаны популярные книги в серии «Жизнь замечательных людей». Авторы – Блос, Захер, Ольшевский, Фридлянд и т. п. Интересно, что сию эстафету после «оттепели» приняли духовные дети авторов этой эпохи – шестидесятники, с упоением ринувшиеся в Политиздат с рукописями о пламенных революционерах всех времен и народов – о Робеспьере (А. Гладилин), о Пестеле (Б. Окуджава), о Красине (В. Аксенов).
А поэтов и прозаиков, воспевших террор, в молодой советской литературе 20 – 30-х годов было хоть пруд пруди. «Героями ихнего времени» в полном смысле стали чекисты. Иные местечковые таланты не просто восхищались чекистами и славили их, но почитали за честь верой и правдой служить в ведомстве Дзержинского и Ягоды. Из автобиографического рассказа Исаака Бабеля «Дорога», в котором писатель вспоминает о том, как поступал на службу к Моисею Урицкому:
«Наутро Калугин повел меня в ЧК на Гороховую, 2. Он поговорил с Урицким. Я стоял за драпировкой, падающей на пол суконными волнами. До меня долетали обрывки слов.
– Парень свой, – говорил Калугин, – отец лавочник, торгует, да он отбился от них… Языки знает.
Комиссар внутренних дел коммуны Северной области вышел из кабинета раскачивающейся своей походкой. За стеклами пенсне вываливались обожженные бессонницей, разрыхленные, запухшие веки…
Не прошло и дня, как все у меня было – одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме, как в нашей стране <…> так начиналась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья…» (Как тут не вспомнить Мандельштама – « я лишился и чаши на пире отцов и ВЕСЕЛЬЯ и чести своей »!)
Рассказ был написан Бабелем в начале 30-х годов, а через десять лет « верные в смерти товарищи » поставили чекиста Бабеля (бывших чекистов не бывает) к стенке. Он, к сожалению, так и не успел написать роман «Чека», о котором в свое время поделился замыслом с Фурмановым. Александр Исбах так описывает этот эпизод: «В тот день Бабель говорил Фурманову о планах своего романа о «Чека». Я не помню точно его слов, но Митяй, как всегда, записал их в своем дневнике. – Не знаю, – говорил Бабель, – справлюсь ли, очень уж однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых я знаю, ну… просто святые люди… И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А с другой стороны, не знаю вовсе настроений тех, кто населяет камеры, это меня как-то даже и не интересует…»
Вообще-то круг его интересов был широк и даже изыскан. Однажды во время посещения Зимнего дворца он позволил себе завалиться в альков императрицы, не сняв сапоги. Демонстративно. Мало того что зверски убили императора и жену, и детей, и слуг, но надо было еще с мстительным сладострастием покощунствовать! Ну добро бы такое совершил какой-нибудь пьяный матрос, несовершеннолетний умом и душою! Но – интеллигент, писатель, «языки знает»… Поистине «косматое сердце».
Когда вознесся красный флаг
под небом северной столицы,
писатель Бабель Исаак
залез в альков императрицы,
прилег, не снявши сапоги,
чтоб возвратить в одно мгновенье
всем соплеменникам долги
за слабость и уничиженье.
Но ровно через двадцать лет,
из революционной чаши
допив до дна, обрел ночлег
на нарах. Около параши…
Урок не впрок. Один актер,
недавно Сталина играя,
в его постель залез, как вор…
но это – серия вторая.
Это мои стихи 1991 года…
Интересовался Бабель и судьбами крестьянства. Весной 1930 года он «принимал участие в кампании по коллективизации Бориспольского района Киевской области» (это его собственная формулировка). Когда же он вернулся в апреле 1930 года в Москву, то сказал своему другу Багрицкому: «Поверите ли, Эдуард Георгиевич, я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей» (Липкин Семен. «Квадрига». М., 1997 г., стр. 59).
Через год Бабель опять отправился в те же места. Понравилось, видно, ему смотреть на картины расстрелов. (Воспоминания о Бабеле. М., 1989, стр. 327.)
Можно предполагать, что с момента ареста в 1939 году и до расстрела в 1940-м писатель узнал «настроения тех, кто населяет камеры». Но это знание уже не помогло ему в работе над романом «Чека». Другой его ровесник, менее знаменитый, успел написать пьесу «Чекисты» – это был М. Козаков [18] , отец знаменитого актера Михаила Козакова, блистательно сыгравшего в кино роль Дзержинского.
Знание чекистов у него было семейной традицией. Старший Козаков не случайно же был удостоен чести попасть в бригаду писателей, поехавших по предложению Генриха Ягоды изучать опыт перевоспитания «социально чуждых элементов» на Беломорканал, в гости к «воспитателям» и высшим чинам ГУЛАГа Берману, Раппопорту, Когану, Френкелю и Фирину. Бригада на 80 % состояла из местечковых талантов – Михаил Козаков, Виктор Шкловский, Семен Гехт, Вера Инбер, Леопольд Авербах, Анна Берзинь, Лев Славин, Яков Рыкачев, Бруно Ясенский, Лев Никулин, Евгений Габрилович, Александр Безыменский и другие вдохновенные певцы ЧКи ГУЛАГа. Книга, которую они сотворили, была эпохальной и опасной: она несла на себе проклятие «Декрета об антисемитизме». Через 30 лет после ее создания Александр Солженицын обнародовал имена воспетых литераторами чекистов, и его за этот скромный подвиг идейные внуки Урицкого и Ягоды объявили антисемитом.
С особым благоговением местечковые поэты славили чекистов женского пола. Джек Алтаузен сделал это с непревзойденной искренностью в стихотворенье, названном простенько и со вкусом: «Чекистка».
Притворяться мне не пристало.
Как я рад, что увидел ту,
У которой должны кристаллы
Занимать ее чистоту.
Тут надо пояснить, что под «кристаллами» он имел в виду драгоценные камни, для которых эталоном является «чистота чекистки». Автор горюет, что от тяжелейшей работы у его бриллиантовой подруги поседели волосы:
Почему пробивается проседь
У чекисток моей страны?
И дает ей клятву мужской и гражданской верности:
Потому что солгать ей – значит
Все равно, что солгать стране.
Когда Алтаузен сочинял эту оду, он одновременно со своими друзьями (М. Голодным, С. Кирсановым, И. Уткиным, А. Безыменским) подписал сочиненное ими же письмо в «Правду» о том, что хулиган и дебошир поэт Павел Васильев «уже давно прошел расстояние, отделяющее хулиганство от фашизма», что «он избил поэта Алтаузена, сопровождая дебош гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками» и что «необходимо принять решительные меры». Письмо было опубликовано в «Правде» 24 мая 1935 года, и вскоре «решительные меры» в отношении Павла Васильева чекистами и «чекистками» были приняты.
Ближайший друг Павла Васильева Ярослав Смеляков, конечно же, зная стихи Алтаузена о чекистке, написал впоследствии стихотворение, являющееся историческим ответом алтаузенскому панегирику.
ЖИДОВКА
Прокламация и забастовка.
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая ни мать, ни жена —
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она…
Брызжет кляксы чекистская ручка.
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти.
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.
Все мы стоим того, что мы стоим.
Будет сделан по-скорому суд,
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут.
Обратим внимание на то, что Смеляков, в свое время дружески обратившийся к Антокольскому – «Здравствуй, Павел Григорьич древнерусский еврей», здесь употребил запретное для советской идеологии слово «жидовка». Он знал, что между этими понятиями есть большая разница. Знал это и Сергей Есенин, написавший в поэме «Иорданская голубица» – «древняя тень Маврикии родственна нашим холмам, дождиком в нивы златые нас посетил Авраам», но создавший через несколько лет в «Стране негодяев» образ русофоба Чекистова: «с каких это пор ты стал иностранец? Я знаю, что ты настоящий жид, ругаешься, как ярославский вор, но фамилия твоя Лейбман, и черт с тобой, что ты жил за границей. Все равно в Могилеве твой дом». Естественно, что в советских изданиях этого слова в поэме не было. Ярослав Смеляков родился и вырос в глухом белорусском местечке и хорошо знал, какой «чистоты» были эти «бриллианты» с именами Розалия Залкинд-Землячка, Лариса Рейснер, Софья Гертнер, работавшая следователем ленинградского управления ОГПУ-НКВД, о которой «Аргументы и факты» в 1993 году (№ 19) сообщили: «Гертнер изобрела свой метод пытки: привязывала допрашиваемого за руки и за ноги к стулу и со всего размаха била туфелькой по «мужскому достоинству». Среди чекистов и заключенных ее звали «Сонька золотая ножка». В книге известного историка эмигранта С. Мельгунова «Красный террор», изданной на Западе в 1923 году, а у нас впервые в 1990-м, есть упоминания о многих «фуриях революции»: о Евгении Бош, свирепствовавшей во время гражданской войны в Пензенской области, о знаменитой своими жестокостями следователе Киевского ЧК по фамилии Ремовер, о бывшей фельдшерице Тверской губернии Ревекке Пластининой-Майзель, ставшей женой архангельского чекиста Кедрова и одновременно сотрудницей архангельского ЧК. Все вроде бы правильно в этой книге, но поскольку послесловие к ней писал известный правозащитник А. Даниэль, становится понятным, почему она была издана в начале перестройки: у Мельгунова, а тем более у Даниэля нет ни слова о национальности этих местечковых ведьм-ашкеназок. Более того, причины жестокости Октябрьской революции, гражданской войны и «красного террора» и осторожный историк Мельгунов, и комментатор Даниэль объясняют, цитируя неумные и смехотворные высказывания Максима Горького из его работы «О русском крестьянстве»: « Когда в «зверствах» обвиняют вождей революции – группу наиболее активной интеллигенции , я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету» <…> «Жестокость форм революции я объясняю исключительно жестокостью русского народа». А между тем в «Красном терроре» приводятся слова Зиновьева («меч, вложенный в руки ЧК ' в надежных руках. Буквы ОГПУ не менее страшны для врагов, чем буквы В. Ч. К. Это самые популярные буквы в международном масштабе») или «стихотворенье» чекиста и «поэта» Эйдука, опубликованное в «Тифлисской книге» под названием «Улыбка Чекиста»:
