Сергей Голицын - Записки уцелевшего (Часть 1)
Решил написать, как вечером в Ярославле сидел на берегу Волги и ждал, когда сверху придет пароход. Чувства восторга, сонмы впечатлений бурлили в моем сердце. А перелить эти чувства в слова не удавалось. Писал я писал, чёркал, рвал, опять писал, в конце концов решился показать матери.
Она прочла и сказала:
- Почему у тебя в каждой фразе глагол "был"?
От злости я изорвал листки в клочки, потом взял себя в руки и еще раз написал, но матери показывать не стал, а спрятал. Своими тремя страничками я никак не был удовлетворен и стал сомневаться: смогу ли я стать писателем? есть ли у меня талант? а может, никакого таланта и нет?..
У ВРАТ ЦАРСТВА
1.
Эта глава посвящена только одной теме, которая для будущих историков может представить отдельный интерес. Я нисколько не касаюсь истории своей семьи, а буду рассказывать, как моя младшая сестра Маша, ее подруга Ляля Ильинская и я почти два года - с осени 1927 по весну 1929-го - пребывали у врат царства знаний.
Сколько раз в моей жизни решающую роль играли поразительные случайности! Порой из-за ничтожной мелочи круто поворачивалась моя судьба.
В августе 1927 года отец и мать отправились в гости к двоюродной сестре отца - Елене Михайловне - тете Леле Лосевой. Встречался он со своими двоюродными сестрами редко, разве что на чьих-либо похоронах. А тут родители пошли, разговорились, и тетя Леля начала рассказывать, в каком интересном вузе учится ее старшая дочь Аля, какие там замечательные профессора, и уже на второй курс она перешла.
На вопрос моей матери, что это за вуз, отвечала сама студентка, а моя троюродная сестра Аля:
- Это Высшие государственные литературные курсы, сокращенно ВГЛК, там за четыре года готовят писателей, поэтов, критиков и литературоведов.
Рассказывала Аля с таким увлечением, что мои родители решили - надо на них устроить не только меня, но и мою сестру Машу, которая весной благополучно сдала экстерном за 7 классов средней школы и не знала, что делать дальше.
Через несколько дней Маша, Ляля Ильинская и я сидели в просторном вестибюле бывшего здания 4-й мужской гимназии на Садовой-Кудринской - там, где теперь помещается Высшая партийная школа,- писали заявление и заполняли анкету.
Анкета была не очень длинная и, разумеется, с самым важным в те времена вопросом: "Ваше социальное происхождение"... Тогда еще не придумали дополнять этот каверзный вопрос тремя еще более каверзными словами в скобках: "Бывшее сословие родителей". Поэтому мы не колеблясь отвечали: "Отец служащий, мать домашняя хозяйка".
Я мечтал быть писателем. Ляля Ильинская мечтала быть поэтессой, а сестра Маша поступала с нами "за компанию".
Вступительных экзаменов было четыре: русский письменный, русский устный, один из языков и политграмота. Никакой математики, никакой физики, к нашей радости, не требовалось.
Экзамена по русскому мы нисколько не боялись, готовы были накатать сочинение с минимальным количеством ошибок и о загнивающих дворянах по Тургеневу и по Чехову, и о загнивающих капиталистах по Горькому, прочли "Железную пяту" Джека Лондона, "Чапаева" Фурманова и даже "Виринею" Сейфуллиной, которую девочкам вообще не следовало бы давать в руки.
А экзамена по политграмоте мы очень боялись. Еще год назад я освоил половину "кирпича" Бердникова и Светлова, а за последние несколько дней успел вызубрить, где и в каком году происходил очередной съезд партии и как там враждовали большевики с меньшевиками. А Маше и Ляле их учительница Елена Алексеевна Ефимова внушила, что политграмота - это бесполезная скучища, и естественно, что ее ученицы плавали в сём предмете, как мыши в ведре с водой.
Сочинение мы писали усердно; хорошо ли, плохо ли - не знаю. Я вообще сомневаюсь, что кто-либо проверял наши листки. Мы их подали и больше не видели. По русскому устному нас экзаменовал не старый еще профессор Иван Никанорович Розанов, впоследствии прославившийся как библиофил, обладатель лучшего в нашей стране собрания сочинений поэтов.
О чем он меня спрашивал - не помню. Меня поразило его умное лицо проницательные, глубоко сидящие глаза и выдающиеся вперед челюсти с оскаленными зубами.
Французский язык мы знали, наверное, лучше всех других абитуриентов. Нас экзаменовала старушка явно из бывших - Воронцова-Вельяминова; убедившись, что мы бойко переводим и разбираемся в многочисленных passe, она быстро нас отпустила.
У экзаменатора по политграмоте Грановского свирепые очки сидели на голом и длинном, как морковка-каротель, бритом лице. Был он сам длинный, длиннорукий, одетый в отличие от многих бородатых профессоров в хороший костюм. Вид его внушал нам ужас. "Никого не пропущу!" - казалось, говорила вся его долговязая фигура. Спрашивал он меня долго, презрительно поблескивая стеклами очков. Кое-как, запинаясь, я все же ответил.
После меня пошли вместе Маша и Ляля. Я был убежден, что обе они провалятся с треском. Ведь они же ни черта не знали. Нет, вышли сияющие выдержали. Думаю, что их выручили не столько знания, сколько их миловидные личики.
2.
Итак, мы поступили в вуз, получили по голубой карточке с надписью, что такой-то является студентом ВГЛК.
Я - студент! И мы у врат царства знаний! Я чувствовал себя счастливейшим юношей на свете. Буду учиться на писателя! Теперь уж обязательно стану писателем.
Нам объявили, что занятия у нас будут вечерние, по четыре, по пять лекций ежедневно, кроме воскресений. Значит, студенты, где-либо работающие, могут посещать лекции. Лекции, а не уроки,- это звучит здорово!
Кроме первого курса, был еще подготовительный, куда зачисляли тех, у кого знаний оказывалось недостаточно. Приготовишек набралось так много, что их разделили на два потока: "А" и "Б". Но мы трое выдержали экзамены на "хорошо" и являлись первокурсниками.
Вот на дверях табличка - 1-й курс. Мы вошли, я впереди, потом Ляля, потом Маша. Днем тут был обыкновенный класс обыкновенной школы. Но для нас эта просторная комната называлась аудиторией.
В комнате в три ряда стояли столы со скамьями. На каждой скамье сидело по три студента. Я поискал глазами свободные места. Наверное, приди мы десятью минутами раньше, таких свободных скамей нашлось бы больше. А тут незанятыми оказались лишь в первых двух рядах. Я мог бы выбрать любую из шести скамей, но выбрал в ближайшем к окну ряду.
В том незначительном факте, что я выбрал именно эту скамью, была чистая случайность. Приди мы десятью минутами раньше, судьба моих младших сестер Маши и Кати - в будущем сложилась бы совсем иначе, обе они вышли бы замуж за других людей и, следовательно, их потомство, столь сейчас многочисленное, оказалось бы совсем иным... Но я забежал вперед на целых шесть лет.
Итак, мы сели: ближе к окну - Ляля Ильинская, сестра Маша - посреди, я - с краю. Столь бойкие в другой обстановке, обе они притихли, не смели поднять глаз. Я оглядел аудиторию. Набралось около сотни молодых девушек. Неужели среди них находятся будущие Пушкины и будущие Толстые?..
Сзади нас сидело трое юношей. У меня есть скверная привычка сравнивать людей, когда я их вижу впервые, с кем-то или с чем-то. Ближе к окну сидел толстенький, розовощекий, целлулоидный пупсик, одетый в скромный москвошвеевский пиджачок с галстуком, в середине сидел прехорошенький юноша с большими и круглыми черными глазами, кудрявый, с усиками, также в москвошвеевском пиджачке с галстуком. Он был такой миловидный, точно явился с дореволюционной конфетной коробки. Третьим был бойкий молодой блондин в хорошем костюме заграничного образца - он с апломбом втолковывал что-то умное своим молчаливым соседям. Мне он напомнил кобелька эрдель-терьера, встретившего незнакомых собак и обнюхивающего их.
Вошел высокий пожилой мужчина с бородкой, представился завучем - его фамилия Буслаев, он внук известного филолога прошлого столетия профессора Федора Ивановича Буслаева и будет у нас читать древнерусскую литературу. Он продиктовал нам расписание лекций. Фамилии профессоров мало что нам говорили, но зато дух захватывало, когда я писал наименование дисциплин: эстетика, стихосложение, поэтика, теория прозы, языкознание, психология творчества, история искусства, литературы - древнегреческая, немецкая, древнерусская... Наверное, большая часть студентов поморщилась, когда мы узнали, что будут у нас целых три политграмоты - история партии, политическая экономия и экономическая политика. Этим дисциплинам отводилось десять часов в неделю.
Так мы начали ежедневно по вечерам ходить на лекции, садились на ту же скамью, а сзади нас садились те же три молодых человека.
3.
Не все профессора читали хорошо. Буслаев сумел из "Слова о полку Игореве" вышелушить всю поэзию и превратил бессмертные строфы в такую схоластику, что у нас глаза слипались на его лекциях.
Все три преподавателя политграмоты, особенно гологоловый Грановский, очень старались, но они никак не могли свои унылые науки превратить в нечто хоть мало-мальски занимательное. Один из учебников политической экономии сплошь состоял из картинок и все равно был скучен. А "Диалектический материализм" Бухарина был самый трудный в моей жизни учебник политграмоты. Теперь он давно уничтожен. А сколько тогда часов подряд я потерял уткнув в его страницы!
