Павел Загребельный - Евпраксия
- Я простила Заубуша. Он женился на Вильтруд, которая была со мной в самое трудное время... Нужно быть милосердными...
- Кто ж того не знает - нужно. И я... простил его еще раньше. Оба мы - калеки порубанные. Не знаю, кто его, а меня половчанин рубанул раз по руке, а другой раз еще и по ребрам, прорубил там окошко, душу аж видно. А может она и вытряхнуться в то окошко, а?.. И ты простила барона, и я... прощу опять, а ну, как возьми да и случись, что душа выйдет в дырку, и окажусь я перед Заубушем... без души и милосердия, что тогда? Кто тогда-то посоветует, кто спасет нас двоих, калек несчастных? Может, знаешь, Пракся?
Что она могла знать?
- В детстве Журина поселила во мне веру в добрых чеберяйчиков, неожиданно для себя сказала она Кирпе. - Живут они у нас, никто их не видит, но они всюду. Доброта же от них прямо так и излучается.
- Чеберяйчики? - невольно улыбнулся воевода. - Это которые с большими бородами?
- Они безбородые. Вечно молодые.
- Где ж это видано - вечно молодые? Вот даже ты изменилась. Не та девчоночка, что я вез когда-то из Киева в Саксонию... Говоришь, что от чеберяйчиков доброта излучается? Прожил поболе твоего - не видел. И тут не видал, и дома. Грызутся кругом - да. Грызутся, режут друг друга, душат бедного человека, хотя из него все уж вроде выдавили. Князья едят на золоте, бояре на серебре, монахи из оловянных мисок, воины из медных котелков, а простой люд - хлебнет разок с деревянных ложек. Вот так и ведется. А доброта? Как сказано? Разинутой пасти, карканью ворона, хрюканью вепря, летящей стреле, скрученной в кольцо гадюке, медвежьей игре - не верь никогда! Или еще говорят; день хвали вечером, меч - испытав в бою, лед - когда переедешь по нему, пиво - выпивши... Повсюду тяжко, а все же дома лучше. Поедем в Киев, Евпраксия!
Вот так небрежно-весело, почти по-давнишнему, расправился воевода с ее чеберяйчиками, зато подкрепил, подбодрил полузадушенное, убаюканное ее существо - напоминанием о том, что никогда не забывается человеком, где бы он ни был и кем бы ни стал, напоминанием о детстве, о Киеве, о родной земле и небе над ним родном. Заново ожило в ней прежнее путешествие из Киева в чужую Саксонию. Виделось забытое, затаенное; даже не замеченное тогда теперь представало во всей выразительности, четкости и красоте.
Земля родная! Лежишь ты - беспредельная, неизмеримая и необъятная, как целый свет, богатая, прекрасная, добрая и единственная. Поля и солнце, леса и реки, люди и города, зверь и пчела, ум и честность, счастье и покой - все это есть еще где-то, и, может, там всего этого больше или меньше, иль оно пышней выглядит, но дома все это - свое, неповторимое, родное, только потому черпаешь во всем этом, общелюдском, крепость собственному сердцу, радость собственному глазу, беспокойство собственному уму. Голоса оттуда доносятся незабываемые, даже когда они принадлежат тем, кто ушел из жизни; краски сверкают там мягкие и неистовые одновременно, силы у родины твоей столько, что вдыхаешь ее и на чужбине, погибая без надежды, - в безвыходности встрепенешься духом и свершишь такое, чего уже не ждали от тебя ни злейшие враги, ни даже самые близкие друзья.
ЛЕТОПИСЬ. ПАПСКАЯ
Из Ордерика-Виталия: "В то время страшная засуха сожгла траву на лугах. Она уничтожила жито и овощи и тем сотворила ужасный голод. Император Генрих объявил войну римской церкви и по божьему попущению пал под ударами многочисленных неприятелей, которые справедливо поднялись против него. Папа Урбан созвал собор в Плаценции и занимался на нем утверждением мира и другими деяниями, полезными для церкви.
В год от рождества Христова 1095, в среду, в 25 день месяца апреля, многие видели столь сильное падение звездами, что, не будь они светлыми, принять их можно было бы за град. Некто предположил, что звезды эти падали во исполнение слов священного писания, где сказано: "И звезды упадут с неба". Гизольберт, епископ из Лизио, старый знавец медицины, сведущий во многих науках и весьма умелый в составлении гороскопов, издавна имел обыкновение следить по ночам течение звезд и определять их констеляции. С великим беспокойствием узрел он и помянутое небесное чудо и позвал к себе сторожа, который оставался там, когда все уже давно спали.
- Готье, - сказал он ему, - видишь ли ты эти чудесные знаки?
- Вижу, но не постигну их значения.
- Я думаю, они пророчествуют переселение народов из одной державы в другую. Многие отправятся, дабы никогда не вернуться, и так будет до тех пор, пока звезды снова войдут в тот круг, из которого ниспадают ныне они, как отчетливо мне видится. Другие останутся на месте, святом и высоком, подобно тем звездам, что продолжают дольше гореть на тверди небесной.
...Филипп, король французов, выкрал Бертранду, анжуйскую графиню, и, оставив свою благорожденную жену, постыдно женился на разрушительнице брачного союза. Не вняв упрекам прелатов Франции относительно своевольного оставления своей жены и оставления Бертрандой мужа, он отказался принести покаяние в содеянном злочинстве и, согбенный годами и хворями, печально закончил жизнь, погрязший в прелюбодеянии.
Во время правления Филиппа прибыл во Францию папа Урбан. Тогда Нормандия и Франция были отягощены великой смертностью, которая опустошила множество домов, а жестокий голод довел бедствие до крайних пределов.
В тот самый год, в месяце ноябре, папа Урбан созвал всех епископов Франции и Испании и открыл великий собор в Клермоне, городе овернском, в области, что называлась в древности Арверн.
На соборе было много установлений, дабы улучшить обычаи.
И было там 13 архиепископов и 225 епископов с множеством аббатов и других лиц, которым поручены заботы о святых церквах..."
Из хроники Альберта Лахенского:
"В год от рождества Христова 1095, четвертого индикта(*), в сорок третий год королевства и тринадцатый год империи Генриха IV (как короля) и Генриха III (как императора римского), при папе Урбане II, ранее именуемом Одо (Odarus), в восьмой день марта Вальтер (по-французски Готье), прозванный Голяком, славный рыцарь, в сопровождении огромного множества пеших французов Галлии, но имея всего восемь рыцарей, вступил, поддавшись уговорам Петра Пустынника, в Венгрию и направил путь свой в Иерусалим. Государь Коломан, христианнейший король венгров, узнав о его мужественных намерениях и их цели, встретил его благосклонно и дал ему дозволение пройти через свои земли".
...В папских летописях - невыразительные упоминания о победах над императором, причем все победы добыты чужими руками. В том числе и руками Евпраксии, которую заставят выступить на церковном соборе в Пьяченце (хронисты называют по-латыни: Плаценция). Император - противник слишком сильный, против него нужны средства необычные, неожиданные: известно, против нового оружия нет надежной защиты.
Короля французского, или кого угодно там еще, можно свалить за тот же самый разврат, что и императора, собственными силами. Тем более император повержен окончательно, и повержен с помощью собственной жены... После всех этих историй западный мир неминуемо должен был признать единственным своим властелином и вождем, не только духовным, но и светским, - папу. Духовное сливалось со светским. Чтоб утвердить это впервые завоеванное папством, столь желаемое испокон веков слияние, требовалось еще одно, но непременно великое и неожиданное усилие. Немало пап готовилось к этому великому усилию, последним, кто подошел ближе всех к осуществлению идеи великого усилия, был Григорий-Гильдебранд, Урбану осталось протянуть руку и бросить клич.
Священная война, крестовый поход против неверных, объединяются все, уничтожаются границы государств и владений, все светские властители отныне оправдают власть и силу, если возьмут из рук папы крест и понесут его во главе своих рыцарей и простого люда в святую землю, в Иерусалим. А над всеми ими будет стоять папа. Стоять и повелевать, отправлять на битву с неверными новые и новые толпы. Свыше ста лет продлится в Европе это дикое бешенство. Станет отправляться, куда глаза глядят, ради мести кому-то за собственные грехи. Станет грязь своей жизни нести за море, в чужие земли. Сами короли и рыцари, конечно, не отважились бы на подобное безумие, пусть даже освященное самим папой. Простой люд невозможно погнать в далекую чужбину ни силой, ни святостью. Но была еще бедность, было обнищание, был вечный голод, упоминаниями о котором пестреют хроники, - вот что действовало надежней всего. Человек убегает от несчастий в надежде на спасение. Чем длиннее путь, тем продолжительней ослепление. Ободранный до нитки крестьянин не надеется, что добудет счастье в соседнем селе, знает, что там такая же бедность, зато охотно присоединится к толпе воителей за веру, ведь идти нужно далеко, в неведомые земли, где тебе обещаны и добыча, и богатство, и счастье, и отпущение грехов, и вечная слава. Ни Матильда Тосканская, ни герцог Вельф, ни, к примеру, богатый род Монтефилектори, державший земли от Матильды, как ее вассал, не отправлялись за море в крестовый поход за веру. Идти туда должны были обездоленные, униженные носители простых крестьянских фамилий Ридьярди, Бенчивенни, Франкуччи, Убицинни, главную массу идущих составляли Мадалотто, Деотайотти, Райнери и подобные им - без земли и без дома, которые у них отобрали за то, что они не смогли из-за неурожая доставить оливкового масла на лампаду церкви святого Мартина, уплатить десятину, налоги на соль, на мосты и дороги. Вынужден был пойти в крестовый поход крестьянин Уголино Анджиорини, потому что он, под залог своего земельного участка, взял заем в 12 солидов у Уго, пресвитера монастыря святого Зенона в Пистойи, обещая выплатить занятое после возвращения из похода с добычей (в случае же гибели крестоносца Уголино пресвитеру доставалась земля, а крестьянская жена и сын крестьянский становились рабами).
