Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
Послe повeрки мы дожевывали корочки хлeба -- остатки фунтоваго пайка -и стали готовиться ко сну. Дежурные внесли из корридора два десятка деревянных щитов и разложили их рядышком на полу. На этих щитах, соблюдая нехитрыя арестанскiя правила общежитiя, стало размeщаться все пестрое, разноплеменное населенiе нашей камеры. На этом "Ноевом ковчегe" для всeх мeста не хватило, и человeк 15 (из числа прибывших послeдними) стали заботливо разстилать на холодном цементном полу свои пиджаки и куртки, устраивая себe ночное логово по образцу диких звeрей.
Кого только нeт в числe моих товарищей по камерe! Старики и подростки, крестьяне и рабочiе, нeсколько студентов, сeдой профессор, нeсколько истощенных интеллигентных лиц, люди с военной выправкой, измученный старый еврей, кучка шумливых безпризорников, для которых тюрьма и улица -- их привычное мeстопребыванiе... И всeх нас спаяло положенiе узника совeтской тюрьмы, званiе "классоваго врага и соцiально-опаснаго элемента" и трагическая перспектива многих лeт каторжнаго труда в концентрацiонных лагерях.
Постепенно шум стал стихать. Каждый как-то нашел себe мeсто, и вскрики и ругань все рeже перекатывались над сeрой массой лежащих людей. Сон -единственная радость узника -- стал понемногу овладeвать голодными и измученными людьми.
Поудобнeе приладив в видe подушки свою спинную сумку и накрывшись курткой, я сам стал дремать, когда внезапно в тишинe корридора раздались шаги нeскольких людей. Еще десяток секунд и шаги остановились у дверей нашей камеры. С противным лязгом звякнул замок и двое надзирателей ввели в двери высокого человeка с длинной сeдой бородой.
Старик этот ступал как-то неувeренно, и было странно видeть, как наши, обычно грубые, сторожа бережно поддерживали его под руки. В полумракe камеры, освeщенной только одной тусклой лампочкой в потолкe, можно было с трудом различить блeдное лицо старика, обращенное 369 прямо вперед, словно он не смотрeл на лежавших перед ним людей.
-- Эй, кто у вас тут староста? -- спросил один из надзирателей.
Я вышел вперед.
-- На, вот, принимай-ка старика. -- В грубом, рeзком голосe надзирателя слышалась какая-то странная сдержанность, словно он чувствовал себя неловко.
-- Устрой его тута как-нибудь получше... Ежели что нужно будет -позови кого из наших... Для такого случа`я...
Он запнулся и, просовывая мою руку под руку старика, сурово, как бы стыдясь мягких ноток голоса, добавил:
-- Ну, держи, чего там...
Я удивленно взял протянутую руку, и старик тяжело оперся на нее. Опять звякнул замок камеры, и мы остались одни с новым товарищем по несчастью. Затeм старик медленно повернул голову ко мнe, и только тогда я увидeл, что он слeп...
По неувeренным движенiям старика и, вeроятно, по направленiю моего взгляда и выраженiю лица и всe остальные заключенные замeтили это, и гудeвшая тихими разговорами камера как-то сразу смолкла, волна вeтра задула всякiй шум...
Нeсколько секунд всe молчали. Потом старик медленно поклонился в пояс и тихо, но внятно сказал:
-- Мир дому сему...
Это старинное полуцерковное привeтствiе, обращенное к нам, узникам, оторванным от настоящаго дома и семьи, показалось настолько странным, что никто не нашелся сразу, что отвeтить. Всeм нам казалось, что появленiе этого старика -- какой-то сон.
Что-то непередаваемо благостное было в выраженiи его спокойнаго, обрамленнаго сeдой бородой лица, и мнe в первыя секунды показалось, что передо мной какой-то угодник Божiй, каких когда-то, еще мальчиком, я видeл на старинных иконах. И теперь казалось, что этот угодник чудом перенесен в нашу камеру, и что наша тоскливая 370 тюремная жизнь прорeзана каким-то лучом сказочной легенды...
Но эти нeсколько секунд растерянности прошли. Живой старик тяжело опирался на мою руку и молчал. Жизнь требовала своего...
-- Спасибо, дeдушка, -- нeсколько опомнившись, невпопад отвeчал я. -Пойдемте, я вас как-нибудь устрою на ночь.
Осторожно проведя старика между лежавшими людьми, я привел его в свой угол. Там, рядом со мной лежал и теперь сладко спал Петька-Шкет, молодой вор, паренек, никогда не знавшiй дома и семьи, отчаянная башка, драчун и хулиган, в вечернiе часы разсказывавшiй мнe всякiе случаи своей безпризорной жизни.
-- Слушай, Петька, потeснись-ка малость! -- толкнул я парнишку. -- Тут, вот, старика привели. Нужно мeсто дать...
Заспанное лицо Петьки недовольно поморщилось. Не открывая глаз, он раздраженно заворчал:
-- К чортовой матери... Пущай под парашей ложится... Я не обязан...
Сосeд сердито толкнул его кулаком в бок :
-- Да ты посмотри, хрeн собачiй, кого привели-то!
Петька приподнялся с явным намeренiем испустить поток ругательств, но слова замерли у него на языкe. Он увидeл перед собой высокую, величавую фигуру старика, и остатки сна мигом слетeли с него. Он удивленно вытаращил глаза и выразительно свистнул.
-- Ого-го-го!.. Вот это -- да!..
И, не прибавив больше ни слова, паренек молча свернул свой рваный пиджак и уступил мeсто "товарищу". Я помог старику опуститься на щит и положить под голову маленькую котомку. Устроившись немного поудобнeе, мой новый сосeд перекрестился и неторопливо сказал:
-- Ну вот, Бог даст, и отдохну нeсколько деньков... А то два мeсяца, как все везут и везут...
-- А откуда вас, дeдушка, везут-то? -- несмeло спросил кто-то из лежавших.
-- Да издалека, сынок, издалека. С Афона... С Новаго Афона, святого монастыря Божьяго... 371
-- А за что это вас?
-- Не знаю, сынок. По правдe сказать, сам не знаю, -- спокойно и мягко отвeтил старик. -- Мнe не сказали. Прямо со скита взяли. Я там схимником, монахом в горах жил. Монастырь-то самый давно уже забрали, но меня, вот, пока не трогали... Развe-ж я кому мeшаю?..
Старик говорил медленно, и к мягкому звуку его голоса с затаенным дыханiем прислушивалась вся камера. Каким-то миром вeяло от слов старика, хотя эти простыя слова были полны трагическаго смысла. Но в его голосe чувствовалась какая-то примиренность с жизнью, какое-то глубокое душевное спокойствiе, умиротворяюще дeйствовавшее на всeх нас, напряженных и озлобленных.
-- А гдe это вы, батюшка, глаза-то свои потеряли? -- с живым сочувствiем спросил какой-то маленькiй крестьянин.
-- Эх, давно, сынок, давно дeло было... Послe войны. Годочков этак с десять тому назад. Когда голод-то первый был, наказанiе за грeхи наши... Да и то сказать, глаза-то у меня, вeрно, уж некрeпкiе были. Много лeт на Божьем свeтe прожил. Уж и забыл точно... Кажись, как-бы 108 или 109 годов живу. Теперь Божьему свeту уж только по памяти радуюсь. Ночь вeчная перед глазами...
На блeдном лицe монаха под сeдыми усами появилась едва замeтная грустная улыбка. Но глаза его смотрeли по-прежнему в одну точку немигающим мутным взглядом.
-- Господи Боже! -- не выдержал кто-то. -- Да за что-ж вас сюда послали?
-- Да я уж говорил, сынок, что не знаю. Какой с меня вред? А вот, все возят по тюрьмам разным. Три годочка какого-то лагеря назначили...
-- Соловки, вeрно?
-- Не знаю, сынок, и этого не знаю... Дал бы то Господь, чтобы туда послали. В молодые годы был я в этом святом мeстe. Видал все благолeпiе монастыря-то Соловецкаго. У нас, на Новом-то Афонe, скалы дикiя, юг, море синее... А там, на Соловках, тихо все, бeдно. А монаху-то суровое, да бeдное -- для души-то легче. Да... Думал я еще раз съeздить туда перед смертью, да вот 372 не привел Господь... А теперь, вот, за рeшетками везут. Как звeря, али убiйцу лютаго! Ну, что-ж! На все Божiя воля! Без Его святой воли и волос с головы не упадет... Не вeдают бо, что творят.
На нeсколько секунд воцарилась мертвая тишина. Для всeх нас, столько слышавших про ужасы Соловецкаго концлагеря, было ясно, что старику не выйти оттуда живым. Не даром Соловки, превращенные в самый суровый застeнок краснаго террора, называли "островом пыток и смерти". Я сам, только что вырвавшись оттуда и направляясь в Сибирскую ссылку, знал лучше многих, что для старика заключенiе в Соловки -- замаскированная смертная казнь...
Видимо, монах понял наше молчанiе.
-- Да... В Соловки, значит, -- медленно повторил он. -- Ну, что-ж... Там и умереть легче будет. Благодать-то Божья незримо витает в святом мeстe. И злым людям не очернить святыни. Только бы, вот, доeхать живым туда, а там... Это вам, молодым, смерть страшна. А нам, старикам, служителям Божьим... Мы как с трудной дороги домой возвращаемся, когда час послeднiй пробьет. С чистой совeстью, да с именем Божьим вездe смерть легка...
Слова старика, сказанныя с невыразимой простотой, произвели необычайное впечатлeнiе на всeх нас, измученных, голодных, оторванных от дома и семьи, у кого они были, видящих впереди тернистый путь совeтскаго заключенiя -безконечныя тюрьмы, каторжный труд и ссылки... Каждый из нас чувствовал себя невинным или незаслуживающим такого суроваго наказанiя. И всeх нас, людей с надломленной, озлобленной душой, как-то смягчила и одновременно пристыдила картина этой величественной скорби и смиренiя... И фигура старика-монаха словно опять выросла в дверях тюрьмы и мягко сказала всeм нам:
