Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов
Из послевоенного времени детальному разбору подверглась дискуссия о формировании русского национального государства.
История археологии, в том числе и последнего сталинского десятилетия, представлена в монографии известного историка А. А. Формозова[71]. В ней через судьбы археологов автор стремится показать колоссальный урон, который нанесло науке вмешательство идеологии. Сложность процесса функционирования археологии и этнологии в условиях позднего сталинизма раскрыта в прекрасной статье С. С. Алымова. По его мнению, «наука, будучи частью идеологии (в широком смысле), развивалась не столько в сугубой зависимости от нее, сколько параллельно, в связке с ней, впитывая также различные черты культуры своего времени»[72]. Влиянию послевоенной эпохи на изучение истории античности посвятили отдельные разделы своих монографий Э. Д. Фролов[73] и С. Б. Крих[74]. Судьбы славяноведения подробно рассмотрены в работах М. Ю. Досталь[75].
Большой интерес представляет статья А. В. Свешникова, освещающая процесс влияния идеологии на советскую медиевистику в 1930-1940-е гг. В ней показан механизм мобилизации знания о средневековье в политических целях, вовлечение корпорации медиевистов в идеологическую систему. По наблюдению автора, именно в послевоенное время происходит «советизация» отечественной медиевистики: «…После войны медиевистика в СССР из былой части интернационального научного предприятия становится дисциплиной советской уже отнюдь не только номинально — она стала органической частью системы советской науки, мало отличаясь в этом плане от других отраслей гуманитарного знания»[76]. В содержательном плане кампании трактуются автором следующим образом: «Следует заметить, что космополитизм был лишь внешней, случайной, по сути, формой, в которую воплотилась ищущая выхода “жажда борьбы” разных поколений и группировок. Поиски врага шли еще до начала развязывания этой кампании»[77].
В осмыслении судеб историков-медиевистов крайне важна работа В. Рыжковского, подчеркивающего роль внутрикорпоративных конфликтов в условиях идеологического прессинга[78]. Рассматривая сущность идеологических кампаний в исторической науке, он пишет: «С точки зрения социальной истории сама череда кампаний совершенно справедливо рассматривается как форма, в которой нашла выход борьба остепенившихся к тому времени “красных” профессоров за возросшие привилегии академического поля, что предполагало оттеснение старой группы специалистов»[79]. Последнее утверждение, представляется, недостаточно полно отражает реальность.
В определенном смысле промежуточный итог изучению советской исторической науки сталинской эпохи подводится в монографии О. Каппеса[80]. Работа построена вокруг двух основных проблем: взаимоотношений корпорации историков с советской властью и самопрезентации исторической науки в постсоветских историографических исследованиях и мемуарах. Для решения поставленных проблем автор сравнивает немецкий опыт существования науки при нацистском режиме и «проработки» в последующем прошлого своей дисциплины немецкими историками. Он исходит из положения об особом феномене «воинственной» науки, являющейся частью идеологических практик диктаторского режима. Этос «воинственной» науки проецировался не только на исторические исследования, но и формировал характерные способы поведения ученых в данной культуре[81]. Для объяснения степени вовлеченности исторической науки в партийно-государственную систему О. Каппес использует понятие «“ступенчатого” компромисса», заключающегося в серии уступок власти, совершенных к взаимной выгоде. По мнению исследователя, ступени компромисса оказались следующими: 1) избегание открытого противостояния с властью; 2) постепенное, часто ритуальное, включение идеологических основ в научные труды; 3) совпадение интересов власти и историков, позволяющее найти точки соприкосновения для добровольного сотрудничества. В случае с советской исторической наукой таким совпадением интересов стал «поворот 1934 г.», когда частично были возвращены дореволюционные нормы исследования и статусы историков[82].
Вторым вектором анализа О. Каппеса стала деконструкция самопрезентации наследников советской исторической науки. По его мнению, стремление оправдать и смягчить критику по отношению к компромиссу сталинских времен объясняется стремлением к положительному самописанию дисциплины, а также боязнью потерять символический капитал учеными, пришедшими в профессию в советское время.
Книга О. Каппеса выводит целый ряд проблем на новый концептуальный уровень. А ее компаративистский ракурс позволяет выявить как общие черты, так и альтернативы в развитии исторической науки в условиях диктаторских режимов. В то же время хотелось бы дополнить исследование сравнением советской исторической науки сталинской эпохи не только с немецкой времен национал-социализма, но и с наукой в условиях демократических режимов Франции, Великобритании и США. Это позволит выявить больше специфических и типичных черт функционирования поля науки в различных условиях.
Помимо комплексных исследований своеобразный историографический комплекс образуют издания, посвященные научным и научно-образовательным институтам (университетам, кафедрам, академическим институтам и т. д.). Особенно богата традиция подобного рода трудов об историческом факультете МГУ[83], историческом факультете СПбГУ[84] и Историко-архивном институте[85].
Огромное количество работ носят персонифицированный характер. Различные тезисы докладов, статьи, публикации источников и монографии посвящены судьбам конкретных историков и касаются и интересующих нас сюжетов. Одно их перечисление займет немало места, поэтому ограничимся упоминанием только широко известных изданий сборников биографий[86], а также монографиями, посвященными наиболее важным для темы историкам[87].
Значительное внимание в историографии[88] уделялось влиянию идеологических кампаний и дискуссий на различные научные дисциплины. Особый интерес привлекли дискуссия по языковедению[89], феномен судов чести и особенно «дело КР»[90], обсуждение книги Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии»[91], физическая дискуссия 1949 г.[92], влияние идеологии на филологию[93] и т. д. Общие особенности развития общественных наук попыталась проследить Т. А. Булыгина[94], А. В. Пыжиков и А. А. Данилов[95], а также Р. Ш. Ганелин[96]. В этих работах показаны негативные последствия вторжения идеологии в научный процесс.
Нельзя не упомянуть и работы Г. В. Костырченко, посвященные проблеме взаимоотношения интеллигенции еврейского происхождения и советской власти. В них ярко показан антисемитский подтекст идеологических процессов послевоенного времени[97]. В последнее десятилетие все очевиднее тенденция к регионализации исследований, изучению того, как идеологические кампании проявились в различных регионах, местных образовательных и научных центрах[98].
До сих пор единственной монографией, где делалась бы попытка рассмотреть идеологические дискуссии послевоенного времени как единый комплекс, является книга Э. Поллока «Сталин и советские научные войны»[99]. Автор рассматривает научные дискуссии как органичный элемент советской (сталинской) политической системы. Их прохождение анализируется в контексте сложной идеологической и социальной комбинации последнего сталинского десятилетия. Достоинством работы является широкое привлечение архивных документов (преимущественно из фонов РГАСПИ).
На обобщающий характер претендует и коллективная монография «Идеология и наука (дискуссии советских ученых середины XX века)»[100]. В ней показаны дискуссии в советской науке, анализируется их идеологический контекст. Дискуссии рассматриваются как одна из форм взаимодействия между наукой и властью. В издании подчеркивается, что, несмотря на вторжение идеологии в дискуссии,
