Сергей Сергеев-Ценский - Львы и солнце (Преображение России - 14)
Даже лица Сеньки, какое оно было тогда, не мог как следует припомнить Полезнов: помнил только встрепанный хохол, круглые твердые ноздри и очень вздутую верхнюю губу. Верхняя губа у него всегда была шлепанец, теперь же показалась непомерно вздутой. "Кра-савец!" - яростно думал о Сеньке Полезнов, то и дело проваливаясь в сугробы, еще не примятые бологовчанами.
Бесстыжева он застал на внутреннем, во дворе, крылечке: только что встал он и умывался из железного корца ледяной водой. Знаменитая на весь Валдайский уезд бурая длиннейшая борода его была засунута за жилетку. По толстой шее и бычьему лысому затылку он похлопывал корявой мокрой рукой и тер уши, отчего они кроваво горели. Полезнов понял, что вчера был он пьян, и, не дав ему приготовиться, спросил с подхода:
- Сенька у тебя?.. Мой Сенька у тебя?
Бесстыжев выкруглил мокрые глаза. Он был явно изумлен и приходом ранним хозяина и его вопросом.
- Сенька?.. Это какой такой Сенька? - бормотал он, и мимо него прошел Иван Ионыч на кухню, оттуда в горницу; Сеньки не было, только перепугалась жена бородача, у которой по странной игре случая к старости тоже начали потихоньку расти на губе и подбородке хотя и редкие, но жесткие уже волосы. Она собралась было ставить самовар, но Иван Ионыч отказался от чая. Тогда Бесстыжев понимающе подмигнул и торжественно поставил на стол по-домашнему запечатанную сургучом бутылку.
Выпив одну за другой две серебряных стопочки крепкого самогону и сосредоточенно глядя на горбатый и прижатый внизу странный нос Бесстыжева, рассказывал о себе Иван Ионыч:
- Нас было три брата, и все три были мы Ваньки... А как это произойти могло, тоже целая своя история. Первый мальчишка родился у матери, известно уж, должен он быть Ванька... Какое же может быть семейство, ежели оно русское, и чтобы без Ваньки? Никакой крепости в нем не будет... Вот хорошо... Год уж ему был, заболел мальчишка. Призвала мать бабку-знахарку, а сама уж опять на сносях, вот-вот родит... Посмотрела та бабка мальчишку со всех сторон: "Нет, говорит, золотая, должна правду тебе сказать, и не надейся... Этот, говорит, стоять не будет... По его по душке по ангельской на небе тоскуют..." Ну, уж раз на небе затосковали, что поделаешь? Мать, конечно, сама в тоску впала и в тот день родила... Опять мальчишка вышел... Отцу моему, стало быть, приказ: "Окрести, и чтоб беспременно Ваняткой, как первенький не сегодня-завтра помереть должен..." Вот приносят отец с кумой из церкви второго Ваньку. И неделя прошла, и две проходят... Ждут-пождут, когда же первый Ванька помрет, а тот, между прочим, об этом и думать забыл.
- Ожил? - хлопнул себя по колену Бесстыжев (а на колене разглаживал он бороду и разбирал ее пальцами).
- Разумеется... И вот, стало быть, растут они - двое Ванек... Пока по избе ползали - ничего, а начали на улицу убегать, как их кликать?.. Одного кличет мать, оба бегут, а то ни один не бежит: кто его знает, какого надо... Спасибо, один, старший, - тот пузыри из мыла любил пускать, через соломинку, разумеется... От мыла его, бывало, не оторвешь... Прозвали его за то Мыльник. А другой шилом котенка в скорости исколол. Этому прозвание стало Шильник... А меня уж, как я гораздо их обоих моложе, впоследствии времени Малюткой прозвали... Почему же я имя имею Иван? Опять это целая история... Река у нас в половодье разливается широко: леса кругом... Деревня же наша была не из больших, средняя, а церковь помещик построил, а сам прогорел, застрелился... Значит, Мыльник с Шильником забежали по реке далеко, по льду колдашами шар гоняли, а дело к вечеру было, и вдруг река наша вскрылась... Их, ребят, на льдине обоих и понесло... Даже это уж потом стало известно, что понесло, а сразу и дознаться нельзя было... Видел их кто-то там на речке, на льду, и без вниманья... А тут отца как раз на грех дома не было, а мать опять на сносях. Ходила мать вдоль берега, ходила, орала-орала, пока темно стало, - ни-ко-го!.. Никаких тебе Ваняток!.. С тем и домой пришла: залило их водой... Под утро раньше времени родила, и опять мальчишку: это уж я был. Тут и отец явился... Окрестил опять Иваном, а об тех двух какой же мог быть разговор? Залились, и все... Полая вода сойдет, дескать, может найдутся их бедные косточки... И вот две и даже три недели прошло, грязь везде стоит, топь, - куда искать кинуться?.. Однако кому не пропасть, тот, должно, и на германском фронте не пропадает... В конце месяца привозит их обоих на лодке лесник. За тринадцать их верст унесло и как раз, почитай, к лесникову амбару прибило. Так они, Шильник с Мыльником, и пробарствовали у лесника того, почитай, месяц... Таким образом стало нас три Ивана Полезнова... А Шильник - это был хлопоногого Сеньки отец, который теперь уже умер от муравьища... Ревматизм у него был, - по нашим сырым местам у редкого не бывает, - приготовили ему бабы муравьище... Это же - ты, конечно, знать должен - сгребут бабы муравьиную кучу в лукошко, приволокут домой безбоязненно, да в кипяток. Получается тогда муравьиный спирт, каким ноги лечат. Может быть, кому польза бывает, а тут получилась смерть... В большую кадку ведер на тридцать, в которой капусту квасили, высыпали бабы муравьище да корчагу целую кипятку туда... Садись, старик, принимай ванну ножную! А сами, разумеется, из избы ушли. Старик разделся, на табуретку стал около кадушки и голову туда свесил, смотрит, чтобы вода поостыла, а спирт муравьиный ему в голову вдарил, он, значит, как нагнувшись стоял, так и бултых в кадку вниз головой. В одну минуту в кипятке сварился... Так уж бабы после сами себе объяснили, как дело вышло, а в то время ни одна стерва и в окно не глянула, что там старик делает... Разошлись себе по хозяйству... Спустя время являются, а над кадушкой только ноги торчат... Вот она, темнота-то... Так и пропал человек... Вот почему я к себе его Сеньку взял... Из жалости его, мерзавца, взял!.. Известно, стоит тебе к старости состояние приобресть, хоть бы об себе ты целый век знал, что бобыль ты чистый, вре-ешь! Племяннички у тебя разыщутся и тебя найдут!
- Деньги, что ли, украл? - спросил лупоглазый Бесстыжев.
- Кто?.. Сенька?
- Да Сенька же, а то кто же?.. О Сеньке же ты говоришь?
Полезнов внимательно поглядел ему в глаза, побродил взглядом по крутому лысоватому лбу, увидел, что он ничего еще пока про жену его не знает, и протянул неопределенно:
- Дда-а... вообще мерзавец... И, в частности, тоже подлец...
А чтобы покруче свернуть с этого вопроса в сторону, добавил:
- Сердит очень против царя народ, - я про Питер, конечно, говорю... Очень языки у всех поразвязались...
- Ну? - как будто удивился Бесстыжев, пришлепнув бороду на колене.
Заметив это, Полезнов стукнул кулаком об стол, сделал страшные глаза и заговорил вдруг громко и обиженно:
- А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильонов народу от олуха от одного!.. Ты в японскую войну не служил?.. Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли... Кто не вернулся, а кто калекой пришел... "Голые, говорят, мы против японцев вышли!.." Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством - уйди к черту! Вот!.. Уйди, - мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..
И еще раз ударил он по столу, а Бесстыжев, как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:
- Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?
- Про кого?.. Все про него же... Я уж наслушался и в Питере и в вагоне, что про него говорят... Это ты здесь сидишь, не слышишь...
С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец спросил Полезнов:
- Сколько овса к первому ссыпем?
- Овса-то? - не сразу отозвался Бесстыжев.
Он положил одну ногу на другую, погладил колено, снял его, переменил ногу, погладил другое колено, снял... Жены его не было в горнице, - они сидели за столом только вдвоем с Полезновым.
- Я у тебя про овес спрашиваю! - напомнил Полезнов.
- Про овес-то?
Бесстыжев наклонил голову и задумался, точно подсчитывая в уме мешки и пуды. Это тянулось так долго, что Иван Ионыч прикрикнул, наконец:
- Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что?.. Ты получил на овес деньги?
- На овес-то?
И Бесстыжев спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто:
- Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..
- Что-о?
- Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила!
Бесстыжев поднялся и стал, прочно поставив ноги в подбитых толстых валенках.
- По-ли-ци-я! - пренебрежительно вытянул Полезнов, но, покачав головой, добавил: - А хотя бы полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?
- Как это "кто донесет"?.. Вот мне же ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику - вот какое дело!.. О-очень это серьезное дело, а не то чтобы шутки!
Бесстыжев и говорил это серьезно. Он еще глубже запрятал свою бороду и застегнул над нею верхнюю пуговицу пиджака.
