Игорь Всеволжский - Ночные туманы
Инспектор распахнул дверь в учительскую:
- Прошу.
Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене - карта, на другой стене - черная доска. В углу - шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.
- Садись, - приказал Капелюхин.
- Я постою, господин инспектор.
- Садись, - повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.
Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.
Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.
Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.
- Вот что, Сережа, - ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, - твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником...
- А разве я не примерный ученик?
Толстяк придвинулся ближе.
- Поэтому, - сказал он вкрадчиво, - ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.
"Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!"
- Слыхал я, - - продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, - что недозволенное Гущину дает его отец...
Я вскочил.
- Сиди, - прижал меня к стулу инспектор. - Ты принесешь мне запрещенные книжки...
Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.
- Не принесу.
Улыбка исчезла с лица Хорькевича.
- Не принесешь? - прошипел инспектор.
- Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, - выпалил я одним духом, - и доносчиком быть не хочу!
Капелюхин стал краснее вареного рака.
- А, вот ты каков! - он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.
- Молчать! - Капелюхин ударил меня по щеке.
Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.
Я крикнул:
- Не смейте!
Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:
- Скажешь, кто читает запрещенные книги?
Он впился словно клещами в плечо.
- Пустите меня!
- А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, - неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.
Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.
- Держите его, Станислав Владиславович! - крикнул Капелюхин.
Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.
- Не троньте меня!
Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.
Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.
Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. "Да ведь он на Вия похож!" - подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. "Убьют! Забьют насмерть!"
Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.
- В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! - тяжело дыша, кричал Капелюхин.
Вошел старик сторож.
- Заприте его в пустом классе!
Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.
- За что тебя? - спросил с участием Васо.
- Пузо хотел, чтобы я стал доносчиком!
Сторож открыл ключом пустой класс. Ключ звякнул в замке. Парты были навалены одна на другую - собирались белить стены. Сколько я просижу здесь? День? Ночь?
Несколько раз за дверью возникал шум - ученики выбегали на перемену. Потом я услышал голос, читавший:
"Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению..."
Эту молитву читали после уроков. Все уйдут, и я останусь один.
- Благослови наших наставников, - читал кто-то, - родителей, учителей, ведущих нас к познанию блага и даждь нам силы и крепость к восприятию...
В коридоре затопали, зашумели. Все стихло. "Нельзя засыпать, - подумал я, - здесь наверняка ходят крысы".
Но я все же уснул и спал, пока не услышал:
- Вставай, негодяй! - Отец тряс меня за плечо. - Идем домой! - Он ударил меня по затылку.
Мы прошли мимо сторожа, вышли на улицу. Отец шагал молча.
- Отца твоего дружка Гущина сегодня арестовали жандармы, - сказал он.
Мы подошли к дому. Отец пропустил меня вперед и еще раз стукнул кулаком по затылку.
- Снимай штаны, - приказал он и снял свой широкий пояс.
- Оставь, Иван! Ты убьешь его!
- Не вмешивайся! - Отец ударил меня ремнем.
Мать, с распущенными волосами, в длинной, до пят, белой сорочке, воскликнула:
- Негодяй!
Он продолжал меня бить. Она схватила ремень. Пряжка рассекла ей лоб, и по нему потекла тоненькая струйка крови.
- Беги, Сергуша, беги!
Отец ее оттолкнул.
Мать выпустила ремень, пошатнулась и медленно стала опускаться, голова ее глухо ударилась об пол.
- Мария! - Отец бросился к матери. - Мария! - с глухим рыданием выкрикнул он и опустился возле нее на колени.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Я лежал в кровати. В окно были видны казармы, озаренные лунным светом.
"Мать спасла меня вечером, он забьет меня насмерть утром".
В соседней комнате скрипнула половица. Потом тихо открылась дверь. Я натянул на голову одеяло.
- Ты спишь, сыночек?
- Мама!
Мать обняла меня.
- Как он бил тебя! Как он бил тебя! - Она стала целовать меня в лоб, в нос, в подбородок. Словно в бреду, она бормотала: - Если бы я была здорова, мы бы ушли от него... совсем... Далеко... далеко... - Она прислушалась. - Я пойду, - сказала дрогнувшим голосом. - Вдруг он проснется...
Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.
"Мы бы убежали от него... совсем..." - повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!
Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.
Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.
Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.
В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: "Стой!" Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.
Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.
За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:
- Хио! - кричали они. - Вставай! Хио-хо!
Аробщики стали запрягать волов в арбы.
Я постарался пройти незамеченным.
Свернув с дороги, пошел стороной, по холмам, обходя глубокие овраги.
Отец, наверное, хватился меня, ищет. Меня словно подстегнули кнутом: я быстро сбежал с холма. На дне оврага шумел и бурлил широкий ручей.
Я разулся. Вода была холодная как лед. Ноги сразу покраснели. Я вытер их и снова обулся. И вдруг хлынул дождь. Куда деваться? Ни одного деревца, ни одного дома поблизости. Только голые камни. Тут я вспомнил, что где-то недалеко должны быть заброшенные артиллерийские склады. Мы обнаружили их весной.
В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.
"Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, - напугал нас тогда Васо. - Подойдет и примется глодать нос или ногу".
Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.
"Васо, пойдем назад", - попросил я друга.
"Погоди, - сказал Васо. - Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле".
"Пойдем наружу", - взмолился я.
"Сережка, не трусь, - сказал Сева. - Васо нарочно пугает".
Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух...
Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.
