Неизвестен Автор - Воспоминания крестьян-толстовцев (1910-1930-е годы)
- А какие у вас части проходили? Белые или красные?
- А Бог их всех знает, какие они, ведь ни у кого не спросишь, чьи они да какие, - давай и всё. Да вон один из них на печке греется, - сказала старуха.
- Кто? Где? - ко мне подошли и стали трогать.
- Эй, человек, человек, как тебя звать?
- А так и звать, как ты называешь.
- Э! Стой, стой, это наш браток, не трожь его, оставь его в покое, и, обращаясь к старосте, уже мягче сказали: - Ну, ладно, того, что я сперва говорил, не надо, а сделайте, что можете, товарищ комиссар.
Обрадованный староста, произведенный в комиссары, ушел и вскоре вернулся, и затрещало, закипело свиное сало на сковороде, и они, наевшись, легли спать.
На рассвете стали собираться, и Кузьмич, комиссар полка, сказал полковнику, что надо и меня взять, а то попадет в плен, станут его мучить. Полковник возразил:
- Я уверен, что братца никто не тронет и он сам потихонечку подойдет к нам в Рогачев.
Когда солнце хорошо пригрело, хозяева накормили меня хорошо картошкой, и я пошел, не спеша, один по шоссе на Рогачев. Не доходя до города, меня встретили солдатики, закричали: наш браток идет. Завели к себе, так же накормили картошкой, угощали и мясным и не понимали моих вегетарианских "капризов". Увидев мою босоту, они с радостью дали мне лапти и портянки, и как раз - выпал снег. Попрощались они и двинулись к фронту, а я пошел за хозчастью к польской границе. Пришли в деревню, я не знал, куда мне приткнуться, и стою сиротливо среди деревни и присесть боюсь, чтобы не застудиться в своей ветхой одежде. Размещенные по деревне солдаты получили горячую пищу, и все были заняты утолением голода. И вдруг из отдаленного домика показался солдатик и стал всматриваться в мою сторону и обратно ушел в дом. Потом выскочили трое и во все ноги ко мне: - Пойдем, браток, к нам, будешь жить с нами вместе. - Я пошел за ними, но вдруг выскочили двое здоровенных солдат, схватили меня под руки: - Пойдем к нам! - Но тут появились еще двое и закричали: - Бросьте эти штучки, человек не вещь, надо предлагать, а не тащить насильно, - и предложили мне идти с ними.
Я растерялся и не знал, что мне делать и за кем идти. Тут подошел командир хозчасти, ему всё объяснили, и он сказал мне, указывая на двух последних: - Идите к ним, - и я пошел. Один из них оказался завхозом, а другой каптером хозчасти. Изба была большая, без перегородок, вокруг по стенам были сложены продукты питания, а на лавках спали солдаты. Хозяйка дома, вдова, имела семью: три мальчика и три девочки. Младшие два мальчика и девочка ходили в школу, но бросили, потому что учительница немилосердно била детей. Каждый день комиссар хозчасти заходил и ругал хозяйку, почему не посылает детей в школу. Мне жалко было детей, забивавшихся под печку, прячась от комиссара. Я поговорил с детьми, и они согласились со мной идти в школу.
Так все вчетвером мы и пришли. Учительница вежливо приняла нас и посадила вместе. Три дня я ходил с ними, а потом они уже одни ходили всю зиму и говорили, что учительница перестала драться. В этой деревне я прожил до весны. Работал среди крестьян, всякую мне давали знакомую работу. Потом я узнал, что полк наш весь разбит и его присоединили к другому полку, и новый полковой комиссар отправил меня в город Витебск в Чека.
На фронте что-то не ладилось, и меня пугали некоторые, что чекисты сейчас злые, - не сдобровать тебе. Меня допрашивали двое.
- Итак, вы вполне разделяете взгляды Толстого?
- Да, - ответил я.
Тогда он передал меня другому.
- Михаил Григорьевич, допросите и оформите все, как следует, а я пойду на собрание, и в кино хотелось сегодня сходить.
- Да я в этих делах не разбираюсь, никогда о них не слыхал и не вел, лучше вы сами.
- Да я тебе сказал, куда я иду, возьми бланк, анкеты заполни.
- Да это-то я сделаю, а куда его девать?
- Отправь его в авиационную роту.
- А кто там за ним будет?..
- Никого не нужно, он и так уже почти год безо всяких... не убежит...
- Я Толстого кое-что читал... да... он мне нравится.
В авиационной роте я пробыл с месяц. Летчики были ребята добрые, меня звали братиком, но они редко бывали в помещении, и я был почти все время один.
Как-то пришел молодой человек в шинели и повел меня, а куда - не знаю. Привез меня по железной дороге в большой город. Уже идя по городу, он встретил знакомого.
- Здорово!
- Здорово!
- Куда? Зачем?
- Да вот, - показывает на меня кивком головы.
- А это, наверное, туда?
- Ну да, конечно. Этот тоже сегодня ночью будет готов.
- Вчера шестнадцать человек... и каждый день. А у вас как?
- Да тоже почти так же... Мне сказали, чтобы винтовки не брал, но я все же взял, а то туда с голыми руками неудобно...
- Ну, счастливо...
Вошли в здание управления. Мой конвоир подошел к сидевшему человеку средних лет, с круглым, пухлым лицом и большой головой, и сдал пакет. Тот прочитал пакет, взглянул на конвоира:
- А ты все же взял винтовку, как тебе не стыдно! Иди!
На нас обратили внимание сидевшие за соседним столом мужчина и высокая, средних лет женщина, которая и обратилась к начальнику:
- Павел Михайлович, разрешите и мне присутствовать на допросе? Я очень много слышала о нем...
- И нам, и нам, - стали просить его еще три женщины, вошедшие в дверь слева.
- Нет, нет, что вы! Нельзя!
- Павел Михайлович, почему нельзя? Ведь это же не политический допрос, а о нравственности, - заговорила первая женщина.
- Все равно нельзя!
Те три женщины скрылись за дверью.
- Почему нельзя? Ведь это же не государственная тайна. Я буду сидеть смирно в своем уголке, а вы меня не замечайте.
- Нельзя, Марья Михайловна, посторонней женщине присутствовать.
- Я не посторонняя! А скажите, вы просто привыкли не считать женщину за человека, - рассердилась она. - Вы не понимаете, что женщина - мать, от нее зависит воспитание детей, порядок в семье, в обществе.
- Марья Михайловна, я вполне с вами согласен, но только не сейчас об этом, в другой раз.
- Да, вы все согласны, а делаете свое старое, дикое. Сколько я заявлений писала - прекратить выпускать водку, табак, и все согласны, а муж приходит домой пьяный, я - мать - не знаю: куда спрятаться с детьми, а он всё бьет... и так живет все общество. Вот ваше согласие какое, а мне надо узнать нравственную сторону жизни... я уже много слышала о таких людях. Я хочу сама слышать.
- Нельзя! Нельзя! Нельзя!
Марья Михайловна вышла, хлопнув дверью.
- Ну и народ, эти женщины, - и, не допрашивая меня, он вызвал какого-то молодого человека и распорядился: - Вот, возьми адрес, пакет, но безо всякого оружия, в вольном...
Долго ехали мы по железной дороге, и привезли меня опять в то же место, откуда начали меня водить и возить. Опять та же тюрьма, где всё так же, везде всё дерево из стен выломано, и из камеры в камеру сияли просветы сквозь толстые каменные стены.
Рядом в камере плакала и истерически билась молодая женщина, дочь заводчика, Люча. Успокоившись, она много рассказывала о себе и о своей жизни, как воспитывалась, что читала, чем интересовалась. Больше она уже не плакала, она делилась со мной, и одиночество уже не угнетало ее. И так прошло несколько недель голодной тюремной жизни, пока не нашлись любители посмотреть на эту основу всех царств и государств, посмотреть и решить, какой надо в этом святая святых государства сделать ремонт и какое вносить прогрессивное совершенствование в них.
Загремели замки, послышался лязг ржавого железа. Дверь открыла свою пасть, и на пороге показались шесть человек в приличных вольных костюмах. Они окинули взором сначала решетки, стены, а потом уж, как на что-то второстепенное, взглянули на пол, на валявшегося на голом полу человека узника.
- А! Ты еще здесь, братец! - обратился ко мне один из них, с сияющим добрым выражением лица. Сияло ли это лицо оттого, что он увидел меня, или оттого, что что-то уже было сделано им в пользу меня?
- Ах! Я и не знал, я не знал! Вас сейчас выпустят!
И правда, к вечеру пришли за мной и повели опять к нему, владыке чиновников. Стали меня подробно расспрашивать и что-то писать, но я молчал, не сказал ни слова. Они стали мне давать какую-то бумажку на руки, но я не взял никаких их бумажек.
- Вас же могут опять забрать отряды, они еще действуют.
- Ну что же, вас не миную с тюрьмой.
Он посмотрел на меня, помолчал и сказал: - Ну, идите домой.
И вот я опять живу дома. Прожил до глубокой осени, потом меня вызвали в суд. В суде за одним, столом сидел секретарь с длинным, глупым и злобным лицом и рылся в своих бумажных сокровищах. За особым столом сидел судья с добродушным лицом. Секретарь зачитал все мои злостные, ужасные дела против государства, партии и правительства и какие наказания за это следуют и потом спрашивает меня, признаю ли я свою вину?
Я молчал. Секретаря это бесило, и он всё больше злобился и грозил мне тюрьмой.
