Александр Мелихов - Биробиджан - земля обетованная
Сталин в принципе относился бы точно так же и к стремлению строить отдельную французскую или отдельную английскую культуру, но, к сожалению, до поры до времени то были нации, заставляющие «считаться с собой». Но считаться с теми, с кем можно не считаться… За каких мягкотелых либералов вы нас принимаете?!
Неприязненное и подозрительное отношение Сталина ко всякой культурной и политической активности еврейской «нации» — особенно внутри подвластной ему страны — не было результатом бессмысленной ненависти ко всему еврейскому (ну, разве лишь отчасти), но было плодом обдуманных убеждений, сложившихся еще в эпоху «Просвещения».
Таков мой вывод. Но для тех добродушных людей, которые хотели бы противопоставить плохому Сталину хорошего Ленина, напомню не только о полном одобрении Лениным сталинской позиции, но и о его собственных словах: самый человечный человек называл евреев даже не «нацией» в кавычках, но кастой и утверждал, что еврейская национальная культура — лозунг раввинов и буржуа, а против «ассимиляторства» могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие повернуть назад колесо истории.
Судите же, какие розы заготовил Гименей, благословляя сожительство еврейского народа с Софьей Власьевной, как тонкие конспираторы всего лет двадцать тому называли советскую власть.
Нормализация евреев
Впрочем, если бы евреи сделались «нормальной» нацией…
Нормальной — это какой? Да такой, как все. Впрочем, «все» — понятие растяжимое, если говорить о целом мире. «Как все» в России долго означало «как русские». Был в советской торговле такой термин — «нормализация молока», доведение слишком жирного молока до положенной кондиции. Может, это было бы и неплохо, если бы стандарты, под которые требовалось подогнать народ, спускались откуда-то с всеведущих небес. Но правители-то исходили или из привычного, или из утопического…
В эпоху Николая Первого, когда перед Россией стояла историческая задача вестернизации, либерализации, формирования свободного рынка труда и его продуктов, формирования свободной финансовой системы, государь император именно ту часть населения, которая была к этому наиболее приспособлена (евреев), возжелал превратить в землепашцев, ибо в торговых и финансовых навыках евреев совершенно справедливо видел опасность для существующего уклада. Но разумеется, аграризация евреев, не вписывавшаяся ни в их привычки, ни в их национальные химеры, не принесла ни той, ни другой стороне почти ничего, кроме неприятностей и убытков. Тем не менее идея некоего Протобиробиджана начинала брезжить уже тогда: в 1835 году Николай, по предложению министра финансов Канкрина, утвердил проект переселения еврейского излишка (то есть чем больше, тем лучше) на пустующие земли Сибири. При этом еврейским переселенцам предполагалось за счет казны выделять по пятнадцать десятин удобной земли на мужского пола душу плюс земледельческие орудия и скотину.
Но с одной стороны, воспротивились кагалы, которым их беднота была нужна для исправления другой повинности, тоже связанной с еврейской нормализацией, — я имею в виду службу в армии. С другой стороны, одумалось и правительство: попробуй-ка переселить бог знает куда этакую уйму народа — и какого! Не имея «добрых примеров трудолюбия и хозяйства», евреи и в Сибири останутся евреями, продолжая уже среди тунгусов «тот же бесплодный, одними обманами поддерживаемый торг, который сделал столько вреда Западному краю империи — корчемствовать, разорять жителей легким удовлетворением склонностей к пьянству» — и прочая, и прочая, и прочая.
Солдатчина же при всех ее ужасах — возможно, оказалась более эффективным орудием включения еврейского народа в современную социальную реальность. По крайней мере, такой основательный исследователь, как Йоханан Петровский-Штерн («Евреи в русской армии». М., «НЛО», 2003), приходит именно к этому выводу: «армия сыграла решающую роль в модернизации евреев России» и даже подготовила заметную часть кадров будущей военной организации Хагана, впоследствии переросшей в армию обороны Израиля.
Евреям, равно как доброй свинье, в конце концов все идет впрок, с грустью вздохнут антисемиты.
Нормализовать евреев вознамерились, разумеется, и строители нового мира. Но что для них было нормой? Годилось и исчезновение, ассимиляция евреев — это было бы вполне по Марксу―Ленину―Сталину. Но неплохо было бы и предварительно переверстать их в пролетариев. Или сделать их нацией как нацией — со своей территорией, где они наконец могли бы сделаться большинством, а не меньшинством; причем большинством, имеющим собственное прикрепленное к земле крестьянство, — это тоже вписывалось в большевистские теории, всегда подгонявшиеся под злобу дня.
Хотя — зачем? Ведь все равно всем нациям предстояло слиться в одну? (В какую — вопрос тонко обходился.) Честно скажу: не знаю. Всякое решение вопросов такого масштаба возникает как компромисс множества направлений, ни одно из которых в итоге не бывает довольно результатом. Вообще однозначно сказать, чего хотели большевики, заведомо невозможно: утопические цели требовали одного, а задачи завоевания, удержания и укрепления власти совершенно другого. Как всякая мало-мальски приличная всемирная греза, марксизм-ленинизм представлял собой противоречивую систему, благодаря чему каждый, кто был ею зачарован, имел полную возможность очаровываться каким-то близким лично ему аспектом, не обращая внимания на отрицающие его иные аспекты, чарующие других. Однако при попытке построить что-то реальное по чертежам, разные листы которых отрицают друг друга, воплощения противостоящих аспектов начинали сталкиваться с катастрофическим грохотом.
Личность, намеревающаяся совершить прыжок в царство свободы, вдребезги расшибалась о тотальное планирование, исключающее свободу; стратегические цели пролетарской армии, долженствовавшей обеспечить ее авангарду (большевикам) мировое господство, требовали жесточайшей эксплуатации тех, из кого, собственно, и состоял рабочий класс, во имя которого все якобы и творилось (мало кто понимал, что борьба шла не за интересы реального пролетариата, а за интересы навязанной ему химеры); интернациональное единство страны требовало подавления пресловутого права наций на самоопределение — к которому сами национальные меньшинства и даже кое-кто из большевиков-идеалистов временами начинали относиться с опасной серьезностью. А наследство им досталось многообразнейшее: перечень всех этнических групп дотягивал до 800 наименований; в 1926 году примерно пятьсот упразднили, а в 1936-м — Сталин говорил уже о шестидесяти.
Сталин, глава Наркомата по делам национальностей, полагал, что армейская дисциплина — а учреждаемое государство и мыслилось чем-то вроде передового отряда будущей всемирной армии — несовместима с независимостью отдельных национальных полков и дивизий. А потому сразу выдвинул принцип, позволяющий при желании пресечь любые национальные вольности: уважаться может не самоопределение буржуазии, а самоопределение трудящихся масс (впоследствии всякую попытку заговорить об отдельных национальных интересах, хотя бы и культурных, всегда называли национализмом не каким-нибудь, а именно буржуазным). Поскрести иного коммуниста — и найдешь великорусского шовиниста, отреагировал Ленин; Ильич, разумеется, тоже прекрасно понимал, что первейшее условие политической борьбы — быть сильным, но вместе с тем он всерьез опасался, что русский патриотизм («великорусский шовинизм») сумеет борьбу за торжество международного рабочего класса трансформировать в борьбу за торжество русского государства — что русская национальная греза одолеет интернациональную. «Буржуазный национализм и пролетарский интернационализм — вот два непримиримых лозунга, соответствующие двум великим классовым лагерям всего мира». В. И. Ленин.
Армейская централизация внутри партии была для Ленина альфой и омегой государственной мудрости — центральные комитеты национальных компартий были приравнены к территориальным: все периферийные органы «ордена меченосцев» должны были быть идеально послушны центру. Но — центру общепролетарскому, а не русскому, «классовое» доминирование не должно было превращаться в национальное. Подчеркиваю: Ленин стоял вовсе не за чью-либо свободу, Ленин стоял за диктатуру. Но диктатуру классовую, а не национальную. Патриотические чувства, порождаемые национальными фантомами, были едва ли не самым могучим препятствием на пути к мировому господству фантомов пролетарских.
Сталин же занимал в этом вопросе более прагматическую позицию: почему бы не сгруппировать более слабые национальные отряды вокруг наиболее сильного — русского, если это улучшает управляемость да к тому же приближает идеальную цель неизбежного слияния наций в одну. В августе 1922 года, уже будучи генеральным секретарем ЦК РКП(б), Сталин подготовил проект резолюции пленума ЦК, который признал целесообразным формальное вступление независимых советских республик Украины, Белоруссии, Азербайджана, Грузии и Армении в состав РСФСР (этим чрезвычайно усложнялась процедура их законного отделения). Далее чудесный грузин в письме к Ленину попытался убедить дряхлеющего льва в том, что хаос в отношениях между центром и окраинами становится нетерпимым, а потому пора прекратить игру в независимость: либо действительная независимость и тогда невмешательство центра, либо действительное объединение советских республик в одно хозяйственное целое.
