Натан Натанов - Путешествие в страну летописей
После сорока прожитых лет не так просто учиться и в то же самое время открывать и писать… Тому, первому летописцу, наверное, было полегче. Во всяком случае, он не был завален книгами и рукописями. Вот кто мог свободно предаваться дикой поэзии, фантастическим легендам прошлого!
А впрочем, кто знает, как все было?
Карамзин грустно усмехается, читая запись 1029 года: «Мирно было». Мирный год — событие исключительное и для XI и для XIX столетия.
Вот и сейчас, с Наполеоном мир, вернее, перемирие на несколько лет. А на границах ведутся сразу три войны — с Турцией, Персией, Швецией… Карамзину приходит в голову странная мысль: если б он мог встретиться с тем, первым историком, у них нашлось бы о чем побеседовать не на час и не на день. И, невзирая на разницу в «возрасте», во многом бы согласились с полуслова…
Сегодня Карамзина как-то особенно занимает первый летописец. В древней книге повсюду следы, черточки этого таинственного и замечательного человека:
1051 год: «Это я написал и установил, в какой год начался Печерский монастырь».
1061 год: «Всеволод вышел навстречу половцам в месяце феврале 2».
1066 год: «Умер Ростислав 3 февраля».
1091 год: «Этому приказанию я, грешный, был очевидец…»
«Было знамение на солнце, как будто оно начало исчезать и совсем мало его осталось, как месяц оно было, во втором часу дня, 21 мая».
Встречается слово «я». Это летописец — о себе.
На первых страницах летописи были ошибки на десятилетия — теперь точные числа и даже часы.
Астрономы проверили. 21 мая 1091 года в Киеве действительно было неполное солнечное затмение и солнце должно было выглядеть «как месяц».
«Второй час дня» — это отнюдь не два часа дня; это второй час после солнечного восхода. Затмение было в 6 часов по киевскому времени, или во втором часу по «древнекиевскому», так как солнце 21 мая восходит в 4 часа.
Итак, время первого летописца — вторая половина XI века, может быть, начало XII. За 700 лет до Карамзина. За 200 — до Лаврентия… Поэтому с особенным вниманием Карамзин читает: «В лето 6618 (1110 год). В том году было знамение в Печерском монастыре 11 февраля: явился столп огненный от земли до неба, а молния осветила всю землю, и в небе прогремело в один час ночи, и все видели это. Этот же столп справа стал над трапезницею каменною, так что не видно было креста, передвинулся на церковь и стал над гробом Федосьевым и потом передвинулся на верх церкви, как бы к востоку лицом, а потом невидим стал».
Описывается какое-то атмосферное явление. Вероятно, чрезвычайно редкое для Киева северное сияние. Автор записи — очевидец, который, без сомнения, отлично знаком с Киево-Печерским монастырем. Напрашивается мысль, что летописец — печерский монах…
Вслед за описанием «огненного столпа» следует объяснение: «…это был не огненный столп, а видение ангела. Это знамение показывало некоторое явление, которому предстояло быть и которое сбылось. Ибо на второй год не этот ли ангел был вождем на иноплеменников и супостатов, как сказано: «Ангел тебе предшествует» или еще: «Ангел твой будь с тобой».
Ясно, куда автор клонит: появление «ангела» связывается с каким-то значительным событием, происшедшим «через год», то есть в 1111 году. Читатель предупрежден о «чуде» и, естественно, ждет описания ангельского гнева «на иноплеменников и супостатов», а «супостаты» для тогдашнего русского историка, конечно, — половцы…
Внезапно рассказ обрывается!
Ни о каком походе 1111 года в Лаврентьевской летописи ни слова. Вообще о событиях с 1111 по 1116 год ничего не сказано.
Даже сами даты эти в тексте отсутствуют.
Вместо них следуют неожиданные строки:
«Я, игумен Сильвестр монастыря святого Михаила, написал книги эти, летопись, надеясь от бога милость получить, при князе Владимире, когда он княжил в Киеве, а я в то время игуменствовал у святого Михаила в лето 6624» (в 1116 году).
Это середина Лаврентьевской летописи. Именно здесь древнейший летописец пожелал открыться, назвать себя и признаться, что «написал книги эти».
Для историка ясно, что «князь Владимир» — конечно, Владимир Мономах (княжил в Киеве в 1113–1125 годах). Михайловский Выдубицкий монастырь в Киеве был основан отцом его и находился под особым покровительством князя.
У позднейшего исследователя вопросы, десятки вопросов об игумене Сильвестре… Но летописная повесть, не останавливаясь, медленно устремляется дальше и дальше. На соседнем листе мелькает второе и последнее упоминание только что прозвучавшего имени: «В лето 6631 (1123) умер Сильвестр, епископ Переяславский».
И снова неторопливо движутся годы.
«В лето 6633 (1125)…», «В лето 6648 (1140)…» Летопись, уж понятно, продолжают другие летописцы.
Переворачиваются страницы, уплывают века, уходят люди…
И вот 173-й лист. Заключительная запись:
«…аз, худый, недостойный, многогрешный раб божий Лаврентий мних…»
Но Лаврентий и его ближайшие предшественники не занимают Карамзина.
«Огненный столп» над Печерским монастырем, молчание о событиях 1111–1116 годов, имя Сильвестра, — вот где скрыта загадка первого из летописцев…
Все научное, сухое, «непоэтическое» Карамзин отправляет в примечания. Чего доброго, какой-нибудь червь науки только их и прочтет. Живой рассказ, поэтический охват прошлого — вот что будет в основном тексте книги. Полтома — «поэзия», полтома — примечания.
С удовольствием он перечитывает собственный текст, касающийся «огненного столпа» над Печерским монастырем. На языке XIX столетия это выглядело так: «Достойно замечания, что около сего времени были многие воздушные явления в России, и даже землетрясение; но благоразумные люди старались ободрять суеверных, толкуя им, что необыкновенные знамения предвещают иногда необыкновенное счастие для государства, или победу: ибо россияне не знали тогда иного счастия».
Карамзину нравилось, сколь изящно он объяснял веру древнего писателя в «приметы» и «знамения».
Но пять пропущенных лет (1111–1116) и неожиданное появление Сильвестра? В этом надо разобраться. Значит, еще искать и читать, читать и искать…
Приносят пакет: «Историографу Карамзину в собственные руки». На пакете памятка: «Книга казенная».
Несколько месяцев назад друзья известили остафьевского отшельника о том, что в Петербурге, в библиотеке Академии наук, немало любопытного среди дефектных рукописей, не внесенных ни в один каталог.
Одной рукописью Карамзин чрезвычайно заинтересовался и выпросил на месяц.
«Дефектная летопись» была из пергамена и сохранилась совсем неплохо.
На обороте первого листа помещалась запись, сделанная, по-видимому, сравнительно недавно: «Книга Ипацкого монастыря, летописец о княжении».
Значит, летопись до ее перемещения в столицу хранилась в костромском Ипатьевском монастыре. Ипатьевскую летопись переписали в начале XV столетия, всего лет на тридцать позже Лаврентьевской.
И вот Карамзин кладет две старейшие летописи рядом на сосновый стол. Он сильно взволнован. Открывает первую страницу…
ЛАВРЕНТЬЕВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ
Се повести временных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть.
ИПАТЬЕВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ
Се повести временных лет черноризца Федосьева монастыря Печерского, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть.
Это тексты-близнецы. Только в Ипатьевской летописи говорится о каком-то «черноризце Федосьева монастыря Печерского».
Черноризец — это монах. «Федосьев монастырь» — знаменитый Киево-Печерский.
Очевидно, это представился сам автор. Тот, кто написал «Повесть временных лет».
И все сразу запутывается. При чем тут Печерский Федосьев монастырь, когда автор, игумен Сильвестр, — из Михайловского Выдубицкого монастыря? Почему черноризец, а не игумен? Почему нет имени черноризца? В старину имя чаще всего ставилось перед званием: «Сильвестр, игумен Выдубицкий», «Святослав, князь Киевский», а тут просто — «черноризец… монастыря Печерского»?
Историк встает из-за стола и подходит к разложенным на досках летописям. Как-то зимой в Москве Карамзин зашел за книгами к Мусину-Пушкину, постаревшему и давно удалившемуся на покой.
— Сколько, Алексей Иванович, мыслите, летописных списков на Руси?
— Бог знает, — отвечал граф. — Еще покойный Татищев взывал: «Всякий трудолюбивый, если где какую летопись сыщет, академии сообщить может». Сам Татищев сыскал с десяток, мне несколько перепало, некоторые и без нас известны, а всего — не ведаю. Сотни, думаю.
— Я полагаю, в главных хранилищах не менее тысячи, — сказал Карамзин.
И вот лучшие и старейшие летописи сейчас лежат на верхнем этаже остафьевского дома, впервые за тысячелетия собранные в одном месте.
