Жан-Ноэль Робер - Повседневная жизнь Древнего Рима через призму наслаждений
Когда же работы в полях завершились, он
Захочет — ляжет иль под дуб развесистый,Или в траву высокую;Лепечут воды между тем в русле крутом,Щебечут птицы по лесу,И струям вторят листья нежным шепотом,Сны навевая легкие…[39]
Какое наслаждение охотиться зимой, возвращаться вечером усталым к жаркому огню, который позаботилась разжечь «подруга скромная, что нянчит милых детушек», и поесть приготовленную ей скромную пищу:
Тогда не надо ни лукринских устриц мне,Ни губана, ни камбалы…И не прельстят цесарки африканскиеИль рябчики ИонииМеня сильнее, чем оливки жирные,С деревьев прямо снятые.И как отрадно наблюдать за ужиномОвец, бегущих с пастбища,Волов усталых с плугом перевернутым,За ними волочащимся…
Это здоровое наслаждение и есть наслаждение истинное, ибо является вознаграждением за тяжелый труд. Это именно то наслаждение, которое рекомендует Август (устами Горация) — наслаждаться каждым мгновением, постигать сущность вечного. Но в то же время это воспитание морали, которое не позволяет поддаваться ложным искушениям. Да и можно ли говорить здесь о «наслаждении»? Не идет ли речь скорее о радости, о той радости, о которой еще будут говорить стоики? Словом, вспоминается Сенека, советовавший Луцилию:
«Научись радоваться… Я хочу, чтобы радость не разлучалась с тобой, хочу, чтобы она рождалась у тебя дома. И это исполнится, если только она будет в тебе самом. Всякое иное веселье не наполняет сердце, а лишь разглаживает морщины на лбу: оно мимолетно… Поверь мне, настоящая радость сурова. Уж не думаешь ли ты, что вон тот, с гладким лбом… со смехом в очах, презирает смерть, впустит бедность к себе в дом, держит наслаждения в узде, размышляет о терпеливости в несчастье? Радуется тот, кто не расстается с такими мыслями, и радость его велика, но строга»[40].
Понятно, что эта реставрация моральных ценностей предков едва ли могла привести к положительному результату. Тем не менее это важное начинание поддержали и историки, в частности Валерий Максим (живший в первой половине I века н. э.), а также Тацит, которые призывали последователей Катона быть образцами добродетели, хорошими крестьянами, солдатами, гражданами. Но как вновь привить любовь к труду, когда народ пребывает в праздности, не интересуется больше войной, поскольку армия стала профессиональной, а из завоеванных стран в Рим потоком хлынули богатства, позволяющие жить без малейших усилий? Производя мало, потребляя много, Рим превратился в огромный город-паразит, предающийся самым разнузданным наслаждениям. Толпа требует хлеба и зрелищ. Парады, грандиозные постановки, похороны людей и животных являются повседневными развлечениями публики. Даже городские памятники, термы, театры, амфитеатры, цирки — все направлено на то, что Сенека называет «праздной услужливостью городов»[41]. Более того, самые богатые граждане под предлогом любви к искусству демонстрируют невероятную роскошь, в которой они живут, собирая и представляя зрителям коллекции статуй или картин… Вся культура находится исключительно на службе у наслаждения. Особенно вездесущая философия, которая с готовностью отказывается от любых убеждений. Сенека пишет об этом в своем трактате «О блаженной жизни», показывая, что слишком многие его сограждане путают добродетель и наслаждение или скорее пытаются выдать за добродетель то, что является лишь данью наслаждению. «Человек, потонувший в наслаждениях, вечно икающий, рыгающий и пьяный, знает, что не может жить без удовольствий, а поэтому верит, что живет добродетельно, ибо он слыхал, что наслаждение и добродетель неотделимы друг от друга; и вот он выставляет напоказ свои пороки, которые следовало бы спрятать от глаз подальше, под вывеской „Мудрость“ Собственно, не Эпикур побуждает их предаваться излишествам роскоши; преданные лишь собственным порокам, они спешат прикрыть их плащом философии и со всех сторон сбегаются туда, где слышат похвалу наслаждению. Они не в состоянии оценить, насколько трезво и сухо то, что зовет наслаждением Эпикур; они слетаются на звук самого имени, ища надежные покровительства и прикрытия своим вожделениям»[42]. Сенека добавляет, что люди не ведают «стыда» — того самого стыда, который мог бы способствовать моральному оздоровлению общества. Процесс деморализации ускоряется, поскольку обществу не предлагается никакой другой моральной ценности, адаптированной к новой политической и экономической ситуации.
Ситуация еще больше ухудшается в первый век Империи. По существу, распадается сам институт семьи: понятие брака не имеет больше смысла, широкое распространение получают разводы, а супружеская измена входит в обычай до такой степени, что законы, принятые для ее исключения, на деле не применяются или применяются лишь в крайних случаях. Смешиваются все слои общества: люди свободные и бедные, рабы, вольноотпущенники.
Некоторые бедные граждане становятся тунеядцами или преступниками, в то время как рабы и вольноотпущенники проявляют себя как достойные члены общества. Число вольноотпущенников к тому же становится столь велико, что правительство вынуждено принять меры, чтобы римские граждане не оказались в меньшинстве. Фактически некоторые вольноотпущенники становятся гораздо богаче даже обеспеченных граждан, и общество признает теперь только два класса: богатых и бедных. Случается, что бедные граждане, клиенты[43] богатых, вынуждены ежедневно отправляться на поиски каких-нибудь пособий к своим патронам, свидетельствуя свое почтение бывшим рабам, более богатым, чем они. Подобные ситуации усиливают деморализацию народа, который с помощью сомнительных средств мстит богатым или предается от безнадежности самым разнузданным порокам.
И независимо от положения и достатка римские граждане все глубже и глубже погружаются в мир наслаждений — то изощренных и изысканных, какие позволяет им их состояние, то самых вульгарных, находя в них забвение по причине собственной бедности. Очевидно, что традиционная мораль не могла быть связана ни с узкой социальной группой, ни с такой многообразной империей, как Римская, и потому культ наслаждений являлся следствием отсутствия морали, так и не сумевшей приспособиться к политике завоеваний.
Эволюцию, которую пережило римское общество, можно оценить, воспользовавшись описанием Аммиана Марцеллина, изобразившего римскую действительность около 380 года н. э. Ценности полностью перевернуты: «Вот человек, убивший своего брата, отказавшегося прийти к нему на обед. Покажите мне сенатора, который не предпочтет потере своего имущества позор изменить предложению, которое он столь здраво обдумал!» Единственная существующая дружба — дружба игры. Богатые создают законы, а праздные болтуны «готовы аплодировать всему, что выходит из уст какого-нибудь богача». Мы видим, что богатые заняты лишь своими экипажами или костюмами или участвуют в «этих пучинах, называемых пирами» с «тысячью изысков, которые демонстрируют там чувственность». Они передвигаются только в сопровождении целого эскорта, которого не было даже у Цезаря, а если посещают свои земли или просто отправляются на охоту, то уверены, что совершают подвиги, достойные Александра Великого.
Что касается народа — он всего лишь «куча лодырей, бездельников», которая «погрязла в неисправимой лени». «Пить и играть, ходить на зрелища и в кабаки, предаваться пьянству и проституции — вот вся жизнь этих людей. Для них большой цирк является храмом, очагом, центром собраний, совокупностью надежды и обещаний». Едва занимается день конных состязаний, «они выказывают чудеса скорости, опережая даже колесницы, выставленные на соревнования».
Стоит ли удивляться этому упадку, если апостол Иоанн в конце I века сравнивал Рим с блудницей: «С нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле» (Откр. 17 : 2).
И если два столь разных человека могли прийти к таким мрачным выводам, значит, Рим и в самом деле, без всяких преувеличений, переживал настоящий моральный кризис. Размах этого кризиса способствовал впоследствии распространению христианства на римских землях.
Архитектура: искусство жить в городе
Тяга к наслаждениям неизбежно подталкивала римлян к созданию соответствующих, достойных этих наслаждений декораций. Понемногу возникает настоящее искусство жизни — как в городе, так и в деревне. Об искусстве жить в деревне мы будем говорить в другой главе. Сейчас же речь пойдет о городе. Но чтобы лучше понять различные аспекты этой приятной, полной наслаждений жизни, следует различать два типа наслаждений: народные, то есть присущие беднякам, и свойственные высшему обществу, которое, собственно говоря, одно только и играло заметную роль в городе. Менталитет, образ жизни, способ существования этих двух категорий римского общества в самом деле были очень различными, и историки с полным основанием отмечают, что римское общество по-настоящему и не знало настоящего среднего класса.
