Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Версаля при королях

Можно возразить: наверняка те двое все же имели счастливые моменты уединения; вряд ли Луиза четырежды становилась матерью, если бы лишь красовалась на сцене в компании украшенной бантами овечки, с пастушеским посохом розового дерева в руках. Да, согласен, это так. Но какой же ценой, какими муками пришлось оплатить ей эти немногие часы тайного блаженства!

Униженная непрестанной слежкой, страдающая от злобы и зависти соперниц, от ненависти не только королевы, что было естественно, но и Мадам,[39] чьей фрейлиной она состояла, Лавальер стыдилась своей любви и не смела поднять головы.

Ей приходилось вставать с постели после родов, едва придя в себя; пошатываясь, полумертвая от слабости, нарумяненная до бровей, она появлялась на придворном празднике, чтобы своим присутствием прекратить злобные пересуды. Неизменно сопровождая Мадам на церковную службу, она вынуждена выслушивать, как с высоты своей кафедры проповедники бичуют скандальность ее поведения. А проповедники были не из тех, кто вгоняет в сон: то был великий Боссюэ,[40] который, склонившись в ее сторону и указуя перстом, громыхал: «Vides hanc mulierem… Видите ли вы сию женщину? Все свое оружие она сложила к ногам победителя…»; то был отец Маскарон,[41] взывавший к королю: «Поскольку уважение, которое я к Вам питаю, не позволяет мне выразиться напрямик, то имейте, Государь, проницательности больше, чем я имею дерзости…» И все это надо было слушать с невозмутимым видом, с гордой осанкой.

Однажды она так внезапно и тяжело заболела, что испугалась: не отравили ли ее? В другой раз убийцы забрались ночью к ней на балкон; услыхав, как они пытаются открыть ставни, она в одной рубашке убежала в комнату служанок.

Всякая свободная связь сопровождается сложностями — огромное число романов и неисчислимое множество комедий могут это подтвердить. Но, право же, страдать так, как страдала бедная Лавальер, умеют немногие: большинство ценящих свой покой людей предпочли бы этим мукам незамедлительный разрыв.

Но она любила глубоко и поэтому все сносила. Она смирилась с неверностью обожаемого возлюбленного, она даже согласилась стать служанкой у своей торжествующей соперницы, Монтеспан,[42] и наряжала ту для любовных свиданий. Случалось, король по возвращении с охоты заходил к Луизе напудриться, сменить платье, очистить от пыли башмаки, прежде чем появиться у новой любовницы. Играть роль ширмы для той, что ее сменила, — это было пределом унижения. Она же продолжала терпеть, она продолжала любить…

Но настал час, когда жизнь среди этих бессердечных людей стала невыносима. Истерзанная любовью и угрызениями совести, она решилась бежать, бежать в такую далекую даль, где уже не слышны разговоры о жестоком версальском дворе. Кроме могилы, лишь одно место на земле, столь же безгласное и недоступное, могло скрыть бедняжку от злой судьбы и дать возможность искупить ее грех — излишнюю мягкость сердца. Она испросила дозволения уйти в монастырь кармелиток.[43]

Ах, как мечтала она порвать разом все цепи и исчезнуть, не обмолвившись о своем намерении! Но этикет держал ее в плену, и злорадное любопытство придворных сплетников вдоволь натешилось зрелищем ее горькой расплаты.

Она носила титул герцогини и была обязана вести себя в соответствии с рангом: ей надлежало надеть парадное платье и броситься к ногам королевы, испрашивая прощения; накануне отъезда она вынуждена ужинать со своей спесивой, но изображавшей сострадание соперницей. В последнее утро ей еще пришлось стоять на дворцовой мессе; присутствующие не сводили с нее глаз и деликатно отворачивались от королевской ложи: там горько плакал Людовик XIV. Служба кончилась; вместе с детьми Лавальер села в просторную карету; в другую поместились ее мать, брат с женой, одетые, как и она, в самое нарядное платье. У ворот замка мужчины, прощаясь с этим замученным созданием, которое никому не причинило зла, обнажили голову.

По дороге в монастырь люди в Париже глядели на нее из окон; Луиза заметила, что иные из женщин плакали. Наконец приехали; она долго прощалась с детьми, затем, выйдя из кареты, быстро скользнула в приоткрытую дверь, и та за нею затворилась.

С прибытием «новенькой» дисциплина в монастыре чуть смягчилась: монахини получили дозволение разговаривать. Они устроили в честь герцогини маленькое празднество с обязательным для всех условием: нужно было спеть какой-нибудь куплет. Сидя по обычаю кармелиток в своем белом шелковом платье на полу, Луиза охотно подчинилась: никогда, даже во времена пышных шествий «Зачарованного острова», не было ей так хорошо. Вскоре «ангел» (так звалась у кармелиток сестра, заботившаяся о «новеньких») отвела ее в келью.

Белые стены, две доски вместо постели, крест черного дерева, кувшин, книжная полка… Она надела маленький черный чепец, обула тяжелые сандалии, спустилась на кухню и принялась за грубую работу: выжимание белья и чистка овощей стали ее обычным занятием. Она ощущала себя свободной, счастливой, преобразившейся; вокруг все дышало добротой, тишиной, покоем, любовью…

Но, увы! — все это было слишком прекрасно, чтобы длиться долго. Проклятый версальский двор никак не хотел упустить из виду занятную картину ее горестей. Ежедневно какая-нибудь из важных дам вызывала Луизу в монастырскую приемную; увидеть ее было нельзя, но сквозь черную решетку была слышна речь — вполне достаточно для сочинения новой сплетни.

На церемонию ее «облачения» съехался весь Версаль. Одетая в придворное платье из лиловой парчи, Луиза появилась об руку с братом — ропот восхищения пробежал в толпе, заполнившей церковь до самых ступеней алтаря. Глаза многих увлажнились, когда началось чтение избранной на тот день евангельской притчи о заблудшей овце: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью…» Выбор текста слушатели сочли превосходным. Темой проповеди епископ взял страдальческую жизнь будущей монахини; взойдя на кафедру, он поведал о глубоких тайнах ее души. Пылая от смущения, слушала она, опустив голову. Многие почувствовали угрызения совести, вспомнив о причиненных ей обидах. Указуя перстом на разделявшую церковь решетку, за которой, как все знали, простерлись в молитве кармелитки, оратор сурово произнес: «Какое бы удовольствие ни извлекали вы из жизни сей, вы — ничтожны, и сколь ни печально в ваших глазах их поприще, они — счастливы…» При этих словах прекрасные дамы затрепетали, а иные заплакали. Принцесса Пфальцская[44] чуть не потеряла сознание, а вся красная от слез мадемуазель де Скюдери[45] призналась: «Такой прекрасной проповеди я еще никогда не слыхала».

Высокая дверь обители отворилась; смутные светлые тени виднелись в глубине. С крестом в руке священник выступил вперед. И под взглядом потрясенных зрителей та, что была недавно герцогиней де Лавальер, с улыбкой, ни разу не обернувшись, приблизилась к порогу. Тяжелая дверь закрылась. Луиза исчезла навсегда.

Лозен

Это был необычайно миниатюрный мужчина — «самый маленький из когда-либо созданных Творцом», — но отлично сложенный, в высшей степени элегантный, белокурый, с пламенным взором и с выражением дерзкой и насмешливой отваги. Женщин он очаровывал, и даже завзятые гордячки дарили его благосклонностью. При дворе Людовика XIV, где он был одним из наиболее ярких действующих лиц, ему, как любому богачу, приписывали блестящие победы. Среди его жертв числили даже четырех «богинь», четырех возлюбленных самого короля: мадемуазель де Лавальер, герцогиню Валентинуа, мадам де ла Мотт-Аржанкур и маркизу де Монтеспан. Упоминалось и множество других; их количество было столь велико, что Лозен был вынужден как-то от них отделываться, а это приводило к шумным развязкам.

Две сестры-принцессы Савойского дома, безумно влюбившись в крошечного повесу, бросили жребий, чтоб решить, кому же он достанется; он пренебрег обеими. Тогда одной их них, Жанне-Баттисте, пришлось с разбитым сердцем стать властительницей Савойи, другой, Мари-Франсуазе, — королевой Португалии.

В то время как одним, искренне влюбленным, суждено изнемогать во вздохах и мольбах, в надежде покорить суровость обожаемых женщин смирением, другим — явным любимчикам богов — словно на роду написано не встречать, как выражались тогда, «жестокосердых». До чего хотелось бы обладать талисманом, который приносит такое множество легких побед! Тот, которым владел Лозен, по плечу не всякому: обычно изысканно любезный и донельзя вежливый, он обращался со своими поклонницами словно с уличными девками, и, видимо, сама эта грубость, эта наглая бесцеремонность была неотразима.