Габриэль Городецкий - Миф «Ледокола»: Накануне войны
Пока сохранялась вера в неизбежную мировую революцию, большевики воздерживались от формулирования принципов внешней политики. Троцкий презрительно относился к своей должности комиссара по иностранным делам. Он не придавал значения установлению дипломатических отношений с капиталистическими государствами, судьба которых, по его мнению, была уже решена. «Победоносная революция, — утверждал он, — и не подумает добиваться признания со стороны представителей капиталистической дипломатии». В зажигательной речи перед изумленными работниками вновь созданного Комиссариата иностранных дел он объявил о своем намерении опубликовать секретные договоры с империалистическими правительствами, напечатать революционные памфлеты, а затем «закрыть лавочку» и всех уволить2. Но уже к 1926 году Министерство иностранных дел Англии отметило восхождение «сильного, сурового, молчаливого» Сталина в качестве бесспорного лидера партии. «Не удивительно, — говорилось в документе министерства, — что поражение фанатичной большевистской оппозиции свидетельствует о переходе к внешней политике с использованием «национальных инструментов»3.
Расхождение между заявлениями Троцкого и мнением Министерства иностранных дел Англии отражает перемены, которые претерпела советская внешняя политика в первое десятилетие после революции и которые заслуживают рассмотрения. Основная посылка Суворова, на которой он строит свою концепцию, состоит в том, что существует прямая связь между воинствующей и идеологически заряженной программой Ленина, выработанной в Швейцарии во время первой мировой войны, и гипотетической революционной войной Сталина 1941 года, которая воплощала эту политику в жизнь. Невежество Суворова проявляется в том, что он представляет Брестский мир «началом жесточайшей гражданской войны»4. Истина же заключается в обратном. Первоначальное мнение, что внешняя политика и официальное признание капиталистическими странами не нужны в мире, сотрясаемом революцией, начало меняться с конца 1921 года, а с 1924 года утвердился трезвый взгляд о необходимости достижения «модус вивенди» в отношениях с другими странами. Как ни странно, уже во время внутрипартийных дебатов по Брест-Литовскому договору в 1918 году Сталин был единственным большевистским лидером, поддержавшим Ленина во мнении, что «революционного движения на Западе не существует, нет фактов, один только потенциал, но мы не можем рассчитывать на потенциал». Он также пессимистически относился к перспективам революционных событий в Германии в 1923 году5.
Брест-Литовск означал начало медленного, но последовательного смягчения революционной фразеологии. В 1921 году последовало введение НЭПа, в 1922 году Россия участвовала в Генуэзской конференции, на которой была сделана попытка восстановить экономическую систему Европы. Слабое развитие торговли и нехватку внешних займов, необходимых для перестройки советской экономики, удалось преодолеть путем провозглашения правовых и политических реформ, которые подорвали идеологические ценности, но проложили путь иностранным концессиям. Провозглашение Лениным и Георгием Чичериным дипломатии, основанной на «мирном сосуществовании» и отказе от вооруженных конфликтов, серьезно ослабили революционные доктрины6. Главной задачей армии стала защита достижений революции в России, а не экспорт революции на штыках в другие страны7. Несмотря на свое революционное происхождение и организацию, большевистское руководство предложило Западу концессии и стремилось к заключению длительных экономических, торговых и политических соглашений, которые привели бы к реинтеграции России в европейское сообщество8.
Совершенно очевидно, что Сталин следовал курсу, выработанному Лениным. Как мы видели, все ссылки Сталина на войну как на средство для распространения революции проистекали от «страха перед войной» и имели исключительно оборонительное звучание. Вопреки утверждениям Суворова, Исполком Коминтерна смягчил свою идеологическую линию в соответствии с политикой коммунистической партии и советского правительства. Он открыто заявил, что коммунистическое движение в Европе может сыграть «важную роль в борьбе со всеми попытками интервенции против СССР»9.
Стремление Сталина установить приоритет умеренной дипломатии, вместо того, чтобы поощрять идеологическую непримиримость, проявилось в замене Чичерина на Литвинова, сторонника прозападной ориентации в Наркоминделе, что официально произошло в 1928 году. Несмотря на различия в складе ума, темпераменте и социальном происхождении, Литвинов и Сталин с самого начала выступали за осторожный, прагматический подход во внешнеполитической деятельности.
Вскоре после смерти Ленина Сталин высказал свою точку зрения на внешнюю политику, которая отразила его темперамент и сильную националистическую ориентацию:
«Несомненно, что универсальная теория одновременной победы революции в основных странах Европы, теория невозможности победы социализма в одной стране, — оказалась искусственной, нежизнеспособной теорией. Семилетняя история пролетарской революции в России говорит не за, а против этой теории. Теория эта неприемлема не только как схема развития мировой революции, ибо она противоречит очевидным фактам. Она еще более неприемлема как лозунг, ибо она связывает, а не развязывает инициативу отдельных стран…»10
Разумеется, было бы упрощением полагать, что коммунистическое руководство за ночь отказалось от веры в пролетарскую революцию. Мировая революция по-прежнему считалась неизбежной даже в период НЭПа и лишь постепенно стала рассматриваться, как утопия. Революционный запал достиг апогея во время открытой поддержки Советским Союзом восстания в Гамбурге в октябре 1923 года. Однако полный разгром восстания серьезно подорвал теорию о том, что безопасность Советского Союза целиком зависит от пролетарской революции в Европе11.
Революция идет на компромисс
Разочарование по поводу несостоявшихся революций в Центральной и Восточной Европе и огромное удовлетворение от неожиданного признания в 1924 году Советского Союза «де-юре» Италией, Англией и Францией убедили наследников Ленина в необходимости продлить тактику «передышки». Однако, молчаливое признание даже частичной и временной политической стабильности явилось противоречивым актом для режима, продолжавшего выдавать себя за динамичный и интернационалистический. В 1924—27 гг. большевики предприняли отчаянные попытки сохранить свои революционные принципы путем проведения двойственной внешнеполитической линии. Этот дуализм выразился в стремлении укрепить национальную безопасность путем развития дипломатических связей с Западом, одновременно прибегая при благоприятных обстоятельствах к подрывной и революционной деятельности.
Начиная с 1924 года широко практиковалась манипуляция марксистской теорией, чтобы оправдать отход от выработанных Лениным в 1915 году в Швейцарии идеологических тезисов, в которых война, развязанная капиталистами, рассматривалась в качестве катализатора мировой революции. Такая тактика была одобрена V конгрессом Коминтерна в начале 1924 года. Теперь Зиновьев нехотя признал наступление «эры стабилизации капитализма» и призвал к переориентации деятельности коммунистических партий и прогрессивных организаций на защиту России12.
Однако опыт первого десятилетия, прошедшего после революции, доказал, что дуализм в политике не мог более сохраняться. Прямое вмешательство Советского Союза в общенациональную забастовку в Англии в 1926 году и поддержание революционного фасада подрывали внешнеполитические позиции Москвы. Было ясно, что русские и не рассчитывали, что забастовка перерастет в полномасштабную революцию. Но, столкнувшись с сильной оппозицией, обвинившей его в предательстве мировой революции, Сталин не мог, видимо, не оказать поддержки классовой борьбе такого масштаба, даже если и не ожидал от нее слишком многого13.
После 1924 года правительства европейских стран пытались ослабить советское влияние в Восточной Европе и Азии. В этом им способствовала деструктивная политика Коминтерна14. Серия неудач на дипломатическом и идеологическом фронтах первого десятилетия существования советского государства продиктовала настоятельную необходимость пересмотра приоритетов. Иллюзия безусловной поддержки со стороны мирового пролетариата теперь была разрушена до основания. Ввиду этого Коминтерн перешел теперь на откровенно воинствующие позиции, объявив об окончании стабилизации капитализма и возрождении революционного потенциала на Западе. Тактика единого фронта была заменена воинственными лозунгами «класс против класса». Однако, основательно советизировав слабое коммунистическое движение в Европе, Коминтерн 30-х годов стал не похож на Коминтерн первых десяти послереволюционных лет. К 1941 году он потерял свое значение и практически перестал играть какую-либо роль, хотя официально был распущен только в 1943 году15.
