Владимир Крючков - Личное дело
В те годы я читал лекции о международном положении по линии общества «Знание». Прежде чем выходить на аудиторию, нужно было получить какие-то установки, ориентирующие на официальную точку зрения, поэтому все пропагандисты, как нас тогда называли, сами бегали на лекции и так называемые «инструктивные» доклады наших известных политических обозревателей — Олещука, Корионова и других. Мы жадно ловили каждое слово наших корифеев пропагандистского фронта и всякий раз замечали какие-то подвижки в оценках «текущего момента», улавливали новые акценты в интерпретации советской внешней политики. Однако больше всего наше внимание привлекало все то, что касалось личности самого Сталина. Хотя как раз в этой области не было значительных изменений, все же было очевидно, что имя Сталина произносилось все реже, все меньше ссылались на его высказывания. У большинства из нас это вызывало скорее недоумение, ведь в каждом еще продолжал жить образ вождя, неразрывно связанный с победой в войне и другими важнейшими свершениями советского народа.
С чувством сожаления всегда думаю о том, что лишь один, да и то только последний год проучился в дипломатической школе после окончания эры Сталина. Существенные коррективы в учебные программы были внесены уже после моего окончания ВДШ. Тогда, по рассказам выпускников более поздних лет, совсем в другом ключе начали проходить семинарские занятия — стало больше дискуссий, творческого подхода.
1954 год, июнь. Позади ВДШ, красный диплом, распределение на работу в МИД, на венгерское направление. Отшумел торжественный выпускной вечер, впереди долгожданная дипломатическая работа, а пока что месячный отпуск, который получили выпускники.
Мы с женой решили использовать эту возможность для того, чтобы получше отдохнуть в преддверии работы на новом поприще. Поскольку нам рассказали, что новоиспеченным дипломатам положена форма, мы с женой решили, что мне незачем иметь два пальто — хватит и одного, «форменного». Поэтому прежнее мое добротное «гражданское» пальто мы продали, получив таким образом дополнительные «отпускные». А 1 августа, когда я вышел на работу в МИД СССР, нам объявили, что форму для дипломатов отменили… Так и пришлось потом еще целый год донашивать совсем старое пальто, которое, по счастью, сохранилось от прежних лет.
Так вот и жили, порой с трудом дотягивая «от зарплаты до зарплаты», хотя оптимизма и веры в лучшее будущее было не занимать. Историю со злополучной формой и так неосмотрительно, по-цыгански проданным пальто вспоминали со смехом, без какого-либо сожаления.
В МИДе встретили приветливо. В первый же день группу новых дипломатов принял заведующий IV Европейским отделом Михаил Васильевич Зимянин. Обратило внимание, что в его рассуждениях, советах сквозила непривычная «вольность» по отношению к официальной линии. В ходе беседы Зимянин постоянно бросал такие непривычные для нас фразы: «Здесь мы должны еще хорошенько подумать», «Кое-что придется пересмотреть», «Во внешней политике должны быть новые подходы», «Социалистический лагерь необходимо всемерно укреплять, но соцстраны во многом должны определяться сами» и так далее в таком же духе.
Старшие товарищи рассказали новичкам, что раньше высказывания руководства носили куда более категоричный, заданный характер. Так что ветер перемен достиг и такой, прямо скажем, консервативной организации, каким было тогда наше внешнеполитическое ведомство. Чувствовалось это по всему, хотя было ясно и то, что настоящие перемены еще впереди, и никто пока не представляет себе ни их конкретного содержания, ни даже направленности.
Во многом наш новый, вернее, скорректированный внешнеполитический курс должен был определяться тем, по какому пути пойдет внутриполитическое развитие страны в постсталинский период. А что делать со страной, как управлять ею в новых условиях, никто в нашем тогдашнем руководстве представления как раз и не имел. Одни явно не хотели порывать с прежней жизнью, другие же, хотя осознавали необходимость реформ и были готовы решительно покончить со старым, пока еще не знали, как это сделать практически. К тому же сказывалось наследие сталинской эпохи — никто, по крайней мере в руководстве, не отваживался на решительные самостоятельные поступки. Лидера под стать этому сложному историческому моменту в нашем отечестве, как всегда, «не нашлось». Именно поэтому государство, да и общество в целом начали движение вперед без четкой концепции, без ясных ориентиров.
К сожалению, такой образ действий характерен для нас и по сей день, ситуация «отсутствия лидера» преследует наш многострадальный народ, словно злой рок…
Многие концепции, программы основывались в значительной мере на эмоциональных порывах, на благих пожеланиях, рождались исходя из произвольно поставленных сроков, без учета реалий и глубокого всестороннего анализ за накопившегося мирового опыта. Отсюда дефицит внутренней логики и последовательности в наших действиях, чрезмерная поспешность, граничащая с губительным авантюризмом. Как и прежде, большинство ответственнейших решений принималось единолично (причем людьми далеко не самыми мудрыми, а то и порочными), хотя коллективизм как таковой и являлся политическим фундаментом нашего строя. Не извлекая должных уроков из прошлого, мы и сейчас повторяем ошибки, уже совершенные нами в прошлом…
В венгерской референтуре, куда я был распределен, работало восемь человек. Сидели все в небольшой комнате на 17-м этаже высотного здания на Смоленской площади, куда к тому времени переехало Министерство иностранных дел. У каждого свой небольшой канцелярский стол, чуть больших размеров — у заведующего референтурой. Здесь знакомились с почтой, готовили документы, обсуждали общие дела, спорили, изредка принимали посетителей из других ведомств.
К концу дня в голове шумело от разговоров, телефонных звонков и табачного дыма. Но в этой тесноте были и несомненные плюсы — мы не только были в курсе всего происходящего на венгерском участке, но и очень хорошо знали друг друга.
Мнение, которое я составил тогда о своих товарищах, неоднократно подтверждалось затем даже спустя десятки лет. А окружавшие меня люди, конечно, были самыми разными — и характерами, и поведением, и манерой работать, да и в целом отношением к жизни.
Как-то в конце 1954 года, помню, зашел разговор о Сталине. Один из наших товарищей по ходу бросил реплику о том, что Сталин тоже, мол, не стоял в стороне от репрессий. Тут же нашелся «бдительный» сотрудник, который резко одернул «зарвавшегося»: «Ты что же, Сталина убийцей считаешь?!»
В комнате воцарилась неловкая тишина, неосторожно оброненная фраза могла дорого обойтись «виновнику». Пришлось ему спешно ретироваться, тем более что «сталинист» явно закусил удила. Лишь благодаря вмешательству всех остальных обитателей нашей комнаты обстановку в конечном счете удалось разрядить, и инцидент был замят.
Этот случай хорошо иллюстрирует не только обстановку в МИДе, но и общую атмосферу того времени, когда назвать Сталина убийцей еще считалось серьезной крамолой. В памяти отложилось выступление министра иностранных дел В. М. Молотова перед партийным активом в апреле 1955 года. Обсуждался вопрос о работе и задачах нашего ведомства. Слово взял А. А. Громыко, бывший в ту пору первым заместителем министра. В своем выступлении он подверг острой критике стиль работы Молотова, говорил о необходимости выработки нового подхода во внешней политике, причем делал это в довольно резких выражениях.
Зал реагировал сдержанно, очень уж непривычными были в ту пору подобные заявления. Заключительное слово Молотова длилось более часа. Начал он традиционно с анализа обстановки в стране, потом перешел к делам международным, подчеркнул важность всемерного укрепления социалистического лагеря перед лицом возрастающей угрозы со стороны мирового империализма, в заключение остановился на задачах коллектива. На критические замечания Громыко в свой адрес Молотов при этом вообще не отреагировал, хотя было видно, что они его больно задели.
Поначалу Молотов сильно нервничал, даже заикался. Впрочем, он быстро взял себя в руки и, как всегда, начал уверенно выдавать формулы, делать привычные оценки. В общем-то это было заурядное выступление, но зал слушал затаив дыхание, так как всем было ясно, что сейчас решается, кому быть министром: по-прежнему Молотову или Громыко.
Хотелось, конечно, большей определенности и конкретности, людям надоели одни лишь лозунги, общие призывы к удвоению усилий в борьбе за светлое будущее народов и т. п. Расхожие пропагандистские фразы никак не настраивали на творческий подход в вопросах внешней политики. С другой стороны, приверженцы старых порядков с явной опаской относились к молодому, энергичному Громыко, не были готовы к ломке привычного уклада своей жизни. Поэтому речь Молотова звучала для многих гарантией стабильности, а свежие ветры сулили одни неожиданности, да и было пока непонятно, в каком направлении они дуют.
