Сергей Волков - 1918 год на Украине
Отвлечь переполнявшее Киев русское офицерство от вступления в ряды Добровольческой армии можно было только дав ему другой выход. Таким выходом и должна была явиться Южная армия.
Вербовкой офицеров и солдат (поступали и солдаты, но в незначительном количестве) в эту армию усиленно занимался граф В. Бобринский. [170] Во главу Южной армии предполагалось поставить престарелого генерала Н.И. Иванова, некогда командовавшего нашим южным антигерманским фронтом, а фактическим начальником был граф Келлер (впоследствии убитый в Киеве петлюровцами). Образовывалась Южная армия в районе Харькова, но пока что многие из записавшихся оставались в Киеве, где и подчинялись жившему там же графу Келлеру.
Однако лучшие элементы офицерской среды неохотно шли в ряды Южной армии вследствие ее определенно германской ориентации и даже зависимости в материальном отношении от германских властей.
Напрасно привлекали в Южную армию и наиболее консервативный элемент военной среды – гвардейское офицерство заверением, что армия эта предназначена для восстановления монархии, а что Добровольческая армия пропитана республиканскими чувствами. Гвардейское офицерство, однако, туда не шло и, поскольку наличность имеющихся денежных средств ему это позволяла, понемногу пробиралось в Ростов и Новочеркасск, инстинктивно чувствуя, что именно там, независимо от господствующих в Добровольческой армии тех или иных политических течений, бьется истинное национальное сердце. Впоследствии, когда ввиду явно надвигавшегося крушения Германии находящееся в Киеве германское начальство утратило всевластное доминирующее положение, русское офицерство образовало добровольческие дружины в самом Киеве, начальником коих был князь Долгоруков, причем дружины эти считали себя как бы частью Добровольческой армии.
Если среди русского офицерства, сосредоточившегося в Киеве, было не много охотников вступить в ряды Южной армии, то еще менее было желающих вступить в украинские войсковые части с введенным в них украинским командным языком с такими забавными для русского слуха командами, как, например, «железняки на пузяки – гоп!». За исключением нескольких честолюбцев, составивших «двор» пана гетмана и вырядившихся по этому случаю в живописные, но опереточные полупольские, полуказацкие жупаны – русских офицеров на гетманской службе почти не было. Зато среди приближенных Скоропадского были и такие чудаки, которые выбрили себе голову, оставив лишь на затылке «оселедцы» (чубы), которые старались отрастить как можно длиннее.
Таким образом, в Киеве по иным причинам, но произошло то же самое, что в Москве, а именно разделение офицерства на различные группы, относившиеся друг к другу не всегда дружелюбно: на поступающих в украинские войска, на записывающихся в Южную армию монархического и германофильского настроения и на тяготевших к добровольцам. Конечно, были и такие, которые предпочитали снять военный мундир и обратиться к безопасным мирным занятиям, хотя безопасных положений в то время в России вообще нигде не было.
Если наблюдался раскол среди съехавшегося в Киев офицерства, то не было единомыслия и между съезжавшимися туда политическими деятелями.
В двух отношениях они, впрочем, были единомышленны, а именно в отрицательном отношении к украинскому сепаратизму и в сочувственном к Добровольческой армии. Зато по вопросу о той иностранной силе, на которую в целях возрождения России следует опереться, мнения расходились.
Толчком для образования иных, кроме крайней правой, общерусских политических группировок послужил приезд в Киев многих членов Государственной думы и Государственного совета. Тотчас создалось объединение всех парламентских деятелей, сейчас же выбравшее из своей среды бюро в составе до 15 членов. Тут рядом сидели и дружно между собой беседовали, мало в чем расходясь, Милюков и Пуришкевич.
Собиралось бюро преимущественно на квартире члена Государственной думы Искрицкого и вело нескончаемые беседы, сводившиеся, в сущности, к взаимному осведомлению о текущих событиях. Как сейчас вижу первое появление в нашей среде Пуришкевича, совершенно бритого и потому трудно узнаваемого, в френче, высоких сапогах и с огромным Владимирским крестом на шее. Пуришкевич, войдя, интриговал Милюкова, так и не узнавшего своего постоянного думского противника, пока он сам себя не назвал.
Вопроса о форме правления в этой среде почти не касались, хотя несомненно, что за восстановление монархии стояли решительно все, причем преобладающее большинство признавало, однако, что поднимать это знамя преждевременно. Тем не менее на первом общем собрании членов двух законодательных палат, насчитывавшем свыше 70 человек, Пуришкевич с присущей ему горячностью и стремительностью поднял этот вопрос и настоял на том, чтобы по нему была вынесена определенная резолюция. Высказаться отрицательно по отношению к монархии собрание, состоявшее из монархистов, конечно, не могло. К вящему неудовольствию бюро и тех, которые считали это за тактическую ошибку, собрание признало, что формой правления в восстановленной России должна быть легитимная монархия. Вопрос о том, кто должен быть признан законным претендентом на престол, при этом не возникал.
Тем временем бюро парламентской группы, в состав которого вошли некоторые покинувшие Москву члены правого центра, в том числе Кривошеин, вновь возбудило вопрос об иностранной интервенции. Составили между прочим пером Милюкова обращение ко всем державам, представители коих имелись в Киеве, среди коих консулов держав согласия, разумеется, не было. В обращении этом указывалось на все бесчинства, творимые большевиками, и на ту мировую опасность, которую представляет большевизм, разжигающий наиболее низменные инстинкты человеческой природы.
Рассчитывали при этом, tacitu consesu, преимущественно на германскую помощь, но открыто высказаться за германскую ориентацию никто не решался. Милюков какие-то шаги, столь дорого ему впоследствии обошедшиеся, предпринял в этом направлении, но всецело за свой страх и риск.
Исход международной войны в Киеве в ту пору еще совершенно не выяснился. Занимавшая Украину германская власть, естественно, распространяла и даже дозволяла оглашать только сведения для Германии благоприятные. Однако и из них выяснялось, что никаких решительных результатов Германия в войне не достигла. С другой стороны, самое присутствие германских войск в Киеве и явная зависимость гетмана от Берлина внушали большую веру в германский успех. Тем не менее недавнее участие России в войне в союзе с Антантой и хозяйничанье немцев на всем юго-западе России препятствовали верить в искренность германских заявлений, а тем более желать их торжества и вообще строить будущее России на их помощи. В частности, Кривошеин, столь решительно высказывавшийся в Москве за соглашение с Германией, изменил свою точку зрения. Он не мог простить немцам гибели царской семьи, спасти которую немцы имели, по его мнению, при желании полную возможность.
После образования парламентского бюро, преимущественно его же стараниями, достигнуто было в Киеве и более широкое объединение различных политических деятелей. Семь или девять, точно не помню, крупнейших, образовавшихся там общерусских общественных организаций, как-то: земское, городское, промышленности, торговли и другие, связались между собой и образовали один общий управительный орган, наименовав его советом государственного национального объединения, председателем коего был выбран тот же барон Меллер-Закомельский. В выборе этом сказалось общее настроение этого органа, тождественное с господствовавшим в бюро парламентского комитета. Умеренное в своих убеждениях и в соответствии с этим нерешительное в своей деятельности объединение это и его центральный орган в общем представляло неспособную к героической работе мягкотелую русскую общественность. Какого-либо пафоса, соответствующего испытываемым родиной бедствиям, проявить оно не было в состоянии, а потому и оказалось мертворожденным. Монархисты в душе, члены этого объединения признавали, что развернуть монархическое знамя можно лишь при благоприятных к тому обстоятельствах, когда наступит уверенность, что знамя это действительно объединит вокруг себя могучую силу. С громом и грохотом, говорили сторонники этого мнения, должен царский лозунг прокатиться по России; в противном случае может случиться не распространение его, а, наоборот, развенчание. Провозглашение монархического начала без вызова немедленного сильного встречного ему общественного течения, по мнению этих лиц, могло на продолжительное время развенчать этот принцип в представлении народных масс. Думается, что в то время, при не изжитой еще населением вере в большевистские посулы, когда еще происходил захват и дележ чужого имущества, они были правы.
