Е. Томас Юинг - Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.
Учителя, подававшие жалобы, стремились добиться справедливости, т. е. сознательно и активно защищали свои интересы. В 1930 г. севастополец Барсук был уволен как «враждебный элемент». Опровергая все обвинения, Барсук написал, что он внук крепостного крестьянина, учитель с двадцатилетним стажем работы в царских и советских школах: «Я никогда не порывал с рабочим классом и не могу быть враждебным моему народу». Промаявшись несколько месяцев без дела, Барсук потребовал от профсоюза восстановить его на работе и наказать клеветников. Московский учитель географии Завистовский, чьи «антисоветские» высказывания приведены выше, получил разрешение продолжить работу в школе от самого члена ЦК Волина, хотя комсомольские руководители и районное педагогическое начальство хотели его уволить. В Харькове учителя истории Горева исключили из компартии и сняли с работы в конце 1937 г. по надуманному обвинению в «национализме». Несмотря на серьезность обвинений, Горев взялся бомбардировать письмами разные инстанции, и в результате его полностью оправдали и разрешили вернуться в школу. Учитель Кыласов два года засыпал жалобами районные и областные газеты, профсоюз, прокуратуру и в итоге добился своего{672}.
Достичь желаемого несправедливо обиженным помогали противоречия в деятельности государственных структур. В двух районах под Москвой три четверти из 40 уволенных местными комиссиями за «неспособность обеспечить коммунистическое воспитание» учителей были восстановлены в их должностях после вмешательства областного отдела образования. Не найдя поддержки у районных и областных чиновников, учительница Покровская, об увольнении которой говорилось выше, в итоге добилась своего благодаря письму в московскую редакцию «Правды»{673}. Такие действия учителей лежат в русле обычной для России и Советского Союза практики: в обращениях к центральной власти возлагать вину за свои беды на «низовых работников». Это вполне соответствовало официальному мифу о постоянной заботе верховных вождей о «простом народе». Однако часто обращение в высшие инстанции оставалось единственным рычагом для восстановления справедливости{674}.
Жалобы учителей не всегда приносили положительные результаты. Даже вердикт украинского Наркомпроса «не виновна» не заставил местные власти восстановить учительницу Мацик в должности. Уволенный за «антисоветские» высказывания Чернышев, о котором говорилось выше, подавал апелляции в областной отдел образования и Наркомпрос, но в итоге ему предъявили еще ряд обвинений, и все вышестоящие инстанции подтвердили первоначальное решение{675}.
В 1937 г. ленинградца Мясникова сняли с работы за следующее заявление: «Мне все равно, в какой школе работать — в советской или в гитлеровской, лишь бы зарплату получать». В своей апелляции Мясников объяснил, что в его словах нет никакого политического смысла, что это всего лишь шутка, подслушанная мужем директора школы. Его поддержали и районные власти, добавив, что он все силы отдает работе, отличается высоким профессионализмом и пользуется авторитетом среди учащихся. Однако все эти усилия пропали даром: в январе 1939 г. увольнение утвердили, хотя Мясникова вместе с директором школы и вызвали для беседы в областной отдел образования{676}.
Жизнь учителей была непростой. Во-первых, контроль со стороны властей и их добровольных помощников, когда любая безобидная фраза могла быть истолкована фатальным для человека образом. Во-вторых, необходимость следовать «линии партии», когда политика партии была непредсказуема. Доносы, порой бестолковые, шли «наверх» из разных источников, окончательный же приговор областные власти выносили только после «личного» общения с обвиненным, следовательно, решение о наказании выносили многие начальники, действующие от имени центральной власти. Чиновники отделов образования, видимо, не могли взять в толк, как сочетаются антисоветские шуточки Мясникова с его безупречной профессиональной репутацией. Такое сочетание можно объяснить сложным положением советского учителя, якобы игравшего «ключевую роль» в педагогическом процессе, хотя «проводить в жизнь» политику партии ему приходилось под бдительным надзором слуг этой партии и государства.
Исходя из представленных в этом разделе свидетельств и комментариев можно сделать вывод, что политический облик учительства был гораздо противоречивее, чем представлялось советскому руководству или запомнилось эмигрантам. На все отношения влияла прежде всего угроза репрессий. Некоторые учителя противодействовали власти, отвергали ее язык, не раболепствовали перед ней и симпатизировали жертвам. Другие подыгрывали ей в своих корыстных интересах. Большинство же учителей сторонились всякой политики, не касались на уроках острых вопросов и тяжело жили в условиях нависшей над ними опасности. Кто-то даже осмеливался использовать противоречия в деятельности государственных органов разных уровней, чтобы улучшить условия работы и обеспечить себе минимальную безопасность.
Тактику поведения учителей определяли повседневные нужды и заботы, они не хотели вступать в поединок с политическими силами, но их профессиональная честь, присущий им гуманизм бросали вызов установленному порядку вещей. Многие учителя даже в весьма стесненных условиях искали способ хотя бы немного улучшить свое положение. Однако каждый остро чувствовал нависшую над ним угрозу и вынужден был менять свое поведение. В тяжелой атмосфере страха и угроз, опасаясь доносов, учителя тщательно выбирали друзей, избегали общественной деятельности, а на уроках держались предельно осторожно, что, конечно же, не укрепляло их авторитет. Репрессии усиливались и ослабевали, и учителя все десятилетие ходили по краю пропасти. В конце января 1938 г. в одной статье одновременно осуждались перегибы при увольнении «невиновных» педагогов и жестко критиковались отделы образования, продолжавшие брать на работу «антисоветчиков»{677}. Власти всегда бдительно следили за учителями, запугивали их и нередко подвергали наказаниям.
Связующее звено репрессий
Для молодой учительницы, которой много внимания уделено в конце глав 3 и 4, пиком репрессий стал конец 1937 г., когда ее отца, тоже учителя, «забрали» ночью. Пока она не сдала экзамены, от нее это скрывали. Как только мать «сказала, что отец в городской тюрьме», она отправилась туда в надежде попасться отцу на глаза. В брошенной через стену записке отец сообщил, что из него выбивают признание в «антисоветской деятельности» и просил родных «послать жалобу в Москву от его имени». Дочь немедленно попыталась добиться встречи со Сталиным: «Тогда мне было девятнадцать лет, я верила в мою страну и в права ее свободных граждан». Ей удалось добраться до приемной Сталина, где референт записал ее слова о невиновности отца и с презрительной усмешкой попрощался: «Возвращайтесь домой, гражданочка, к своим урокам». На родине она продолжала добиваться своего, пока местный прокурор не объяснил ей, что отца, видимо, «отправили на Крайний Север без права переписки». Тем же тоном, что и московский чиновник, прокурор посоветовал девушке «перестать суетиться, всем надоедать и писать письма». Встретившись глазами с человеком, дети которого были учениками ее отца, она «разом все поняла». Рухнула ее вера в необходимость жертв для построения социализма, когда пришло осознание, «что все вокруг просто обман, ложь, ложь от начала до конца». Арест отца разрушил веру этой учительницы в правильность советской системы, стал поворотным пунктом в ее политическом развитии. Она еще несколько лет преподавала в школе и училась в советском вузе, но при первой же возможности во время германской оккупации покинула родную Украину[55].
Арест учителя Хозе совсем по-другому повлиял на его судьбу. В 1938 г. он работал на Украине, где его арестовали за «антисоветские» высказывания. Через восемнадцать месяцев, весной 1940 г., Хозе освободили за недостатком доказательств. Он перебрался в Москву, где устроился в большую городскую школу. Следующие пятьдесят лет, за вычетом срока службы в армии, Хозе проработал учителем, был комсомольским секретарем, а потом директором в одной и той же школе. Рассказывая о своем аресте (даже в постсоветские времена он говорил об этом с большой осторожностью), Хозе расценил его как своего рода проверку на прочность. Он считал, что как коллективизация нанесла удар по самым сильным и трудолюбивым хозяевам, так позже репрессиям подвергались самые честные и преданные своему делу учителя, и стойкость во времена «перегибов» лишний раз доказывает их высокие личные и профессиональные качества{678}.
Если для эмигрантки-учительницы арест отца стал шокирующим доказательством репрессивной природы советской власти, то Хозе считал свои невзгоды результатом временных ошибок и сохранил веру в справедливость советского строя. В данном случае арест не только не подавил волю человека, но закалил его. Впоследствии Хозе завоевал репутацию честного человека, он все силы отдавал работе в школе, т. е. вполне соответствовал образу «настоящего учителя» в трактовке официальной советской педагогики.
