Сергей Цветков - Александр Первый
Отношения царя с принцем-регентом не сложились по политическим причинам: Александр чересчур открыто высказывал свое сочувствие вигам. В беседе с одним из их вождей он даже пообещал, что непременно постарается вызвать к жизни оппозицию в России.
Лондонские театры отметили приезд русского государя оперой "Наренский, или Дорога в Ярославль". Ее автор, видимо, наслышанный о недоброй славе ярославских лесов, развивал в ряде роскошно-экзотических сцен типично русский сюжет из современной жизни: двое влюбленных попадают в плен к разбойникам, но в конце концов освобождаются молодым рекрутом Алексеем, который пошел в солдаты вместо брата. Дело, понятно, не обошлось без колоритных фигур — хитрой цыганки и ямщика Афанасия. Костюмы и декорации подчеркивали достоверность страшной истории. Староста деревни щеголял в парике и кафтане немецкого бургомистра; в ярославских лесах сосна росла рядом с дубом, и оба дерева — в трогательном соседстве с пальмой; полковничья дочь путешествовала из Москвы в Ярославль в белом атласном платье со шлейфом, в шляпе с перьями и донельзя открытой грудью. Русские песни и пляски окончательно уморили наших офицеров. В конце представления на сцене появился неизменный Бонька, которого изображал карлик, одетый арлекином, в ботфортах, высокой треугольной шляпе и с длинной косой. Кривляясь и дурачась, он позволил зрителям вволю выразить свои чувства к Наполеону и удалился за кулисы покрытый с головы до ног фруктовой гнилью.
На торжественном собрании в Оксфордском университете Александру преподнесли диплом доктора права. Царь возразил ректору:
— Как мне принять диплом? Я не держал диспута.
— Государь, — нашелся ректор, — вы выдержали такой диспут против угнетателя народов, какой не выдерживал ни один доктор права во всем мире.
Буря аплодисментов покрыла эти слова.
Англия дала Александру наглядный пример того, что конституционный образ правления в общем является весьма спокойным для монархов, а неприятности, если они и случаются, касаются только министров.
Дальнейший путь царя домой пролегал по суше — через Голландию и Германию. В Брухзале его застало прошение Святейшего Синода, Государственного совета и Сената о позволении выбить медаль в его честь и поставить в Петербурге памятник со словами: "Александру Благословенному, императору Всероссийскому, великодушному держав восстановителю, от признательной России". Александр ответил, что от сооружения памятника и принятия наименования Благословенный "отрицается и не соизволяет". Правда, Шишков потом все-таки убедил его, что неполитично запрещать подданным называть своего государя благословенным, сиречь благим.
Обстоятельства всегда определяли масштабы личности и деятельности Александра. Он умел видеть цель во время великих событий и шел к ней твердым шагом, поражая всех силой характера и размахом свершений; и напротив, совершенно терялся, стушевывался и беспомощно путался в рутине малых, обыденных дел. Россия ждала приезда великого государственного деятеля, закаленного в огне тяжелейшей двухлетней войны, знакомого с государственным устройством передовых стран Европы, умудренного знанием людей и общественных отношений, который приложил бы свои силы, волю, знания и опыт к исправлению и улучшению российской жизни; Александр же вернулся либеральным барином, уставшим от неполадок в родной усадьбе и раздосадованный тем, что без его приказа никто из дворни не подопрет покосившийся забор.
Первым делом "царств восстановителя", саркастически пишет Н. И. Греч, было "приказание называть первую станцию по московской дороге не "Три руки", а "Четыре руки"; вторым — положение о ливреях офицерских лакеев; третьим — о ношении в какой-то артиллерийской бригаде зеленых брюк и т. д. Министров не принимал. Все поступавшие к нему жалобы возвращал как ненужные. Публика поворчала, привыкла и перестала".
Еще с дороги, узнав, что в Петербурге ему готовится пышная встреча, царь отправил петербургскому генерал-губернатору С. К. Вязмитинову распоряжение не устраивать никаких торжеств. "Ненавидя оные всегда, — писал Александр, — почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать". Триумфальные арки и сооружения для иллюминации были разобраны.
Рано утром 13 июля Александр почти незамеченным въехал в столицу и остановился в Каменноостровском дворце. На другой день состоялось благодарственное молебствие в Казанском соборе — единственное торжество, которым царь отметил свое возвращение.
Тот неподдельный восторг, с которым народ встречал государя в 1812 году, как-то незаметно поутих, кое-кто из россиян уже смотрел на царя с недоумением и даже осуждением — это особенно касалось гвардейской молодежи, среди которой уже зрели семена будущих мятежей. Да и Александр теперь не очень-то церемонился со своим "чудным народом". И. Д. Якушкин передает о следующем характерном эпизоде. В июле 1-я гвардейская дивизия, в составе которой он находился, возвратилась в Россию морем и была высажена у Ораниенбаума, где слушала благодарственный молебен. "Во время молебствия полиция нещадно била народ, пытавшийся присоединиться к выстроенному войску. Это произвело на нас первое неприятное впечатление по возвращении в отечество… Наконец показался император, предводительствуемый гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались, но в самую эту минуту почти перед его лошадью пробежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было наше первое разочарование на его счет…"
Неприятное впечатление производил Александр и на тех немногих людей в государственном аппарате, которые еще питали прежние преобразовательные иллюзии. Так, Державин, придя к царю, чтобы лично поздравить его с победоносным окончанием войны, услыхал:
— Да, Гавриил Романович, мне Господь помог устроить внешние дела России, теперь примусь за внутренние, но людей нет.
— Они есть, ваше величество, — убежденно ответил Державин, — но они в глуши, их искать надобно. Без добрых и умных людей и свет бы не стоял.
Но Александр уже нашел людей, в чьи руки он собирался вскоре передать судьбу России. 6 августа он отправил в Грузино записку (Аракчеев был в отпуске, лечился): "Пора, кажется, нам за дело приняться, и я жду тебя с нетерпением".
Одновременно с должности министра иностранных дел был уволен граф Румянцев — последний человек в правительстве, с которым у Александра были связаны неприятные воспоминания о тильзитском романе с Наполеоном. На его место был назначен граф Карл Васильевич Нессельроде. Это был человек без роду и племени, один из международных авантюристов, которые роем вились вокруг царя. Его отец, по вероисповеданию католик, был немецкий офицер, служивший в разные годы в австрийской, голландской, французской, прусской и русской армиях; мать — еврейка протестантского вероисповедания. Сам Карл Васильевич родился на палубе английского фрегата, стоявшего на лиссабонском рейде, и был крещен по английскому обряду, а образование получил в одной из берлинских гимназий. До конца дней он так и не выучился ни говорить, ни писать по-русски.
По единодушному свидетельству современников, Нессельроде был воплощением бездарности, но при этом хитрым льстецом и ловким интриганом. На русскую службу он поступил еще в 1796 году, но за отсутствием способностей вскоре был уволен в отставку. После смерти Павла он был отправлен к вюртембергскому двору с сообщением о вступлении на престол Александра и с этих пор быстро пошел в гору по дипломатической части. В Германии Карл Васильевич познакомился с Меттернихом, тогда еще австрийским послом в Дрездене, и совершенно подчинился его влиянию. Всю жизнь он видел в австрийском канцлере гения, а основная его политическая идея состояла в подчинении России австрийской политике. С 1807 по 1811 год Карл Васильевич состоял сотрудником российского посольства в Париже, выполняя секретные поручения Александра и Сперанского. Его угодливая исполнительность не осталась без внимания Наполеона, который с присущей ему прозорливостью удостоил его почти презрительного пророчества: "Вот маленький человек, который будет большим человеком" (Нессельроде был маленького роста, почти карлик). В 1812 году, после возвращения в Петербург, Карл Васильевич и в самом деле упрочил свое положение женитьбой на дочери влиятельного министра финансов Гурьева и с тех пор почти безотлучно находился при царе. Вся его дипломатия выражалась, по его собственным словам, в том, чтобы "начать с точки зрения других для того, чтобы привести их на свою точку зрения". (Позже, во время Крымской войны, он уточнит: "Мне нет дела до России, я служу государю".) Это был типичный представитель салонной дипломатии XVIII века, для которой не существовало ни идей, ни принципов, а только люди с их влечениями и слабостями.
