Сергей Цветков - Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Кичиться роскошью оружия, платья или убранства не подобало никому, даже князю. Льву Диакону, привыкшему к блеску византийского двора, дружина Святослава Игоревича показалась безликой, серой толпой, однообразно и небогато одетой, предводителя которой отличали лишь сравнительно чистая рубаха и золотая серьга с рубином. Украшения были как бы частью дружинной униформы и служили скорее сглаживанию иерархических различий, нежели подчеркиванию их[455]. Воину подобало восхищаться хорошим оружием, а не «златом». В Повести временных лет есть характерное дружинное сказание о том, как византийцы решили «искусить» Святослава: «любезнив ли есть злату, ли паволокам?», то есть насколько он падок на золото и шелка. Когда греки пришли и «положиша пред ним злато и паволоки», князь «кроме зря» (не смотря на дары) равнодушно сказал отрокам: «Схороните». Но совсем по-другому повел себя Святослав, получив от василевса «меч и ино оружье». Приняв дар, он «нача хвалити, и любити и целовати царя» (в Новгородской I летописи читается: «нача любити и хвалити и целовати, яко самого царя», что, видимо, правильнее). Византийские «боляре» увидели в этом недобрый знак для себя: «Лют се муж хочет быти, яко именья не брежет, а оружье емлет». Архангелогородская летопись еще больше подчеркивает презрение Святослава к дарам: «и приведоша послы, и поклонившася ему, и положиша пред ним злато и паволоки. И разда Святослав отроком своим и разделити им повеле, а сам, не зря и не отвеща послом ничтоже, и отпусти их».
Вспоминая те идиллические времена, когда князь и дружина жили душа в душу, как едина плоть, деля пополам радости и печали, позднейший летописец наставительно писал: «Те князья не собирали много имения, вир и продаж [судебные пени и денежные штрафы] неправедных не налагали на людей; но если случится правая вира, ту брали и тотчас отдавали дружине на оружие. Дружина этим кормилась, воевала чужие страны; в битвах говорили друг другу: «Братья! Потягнем по своем князе и по Русской земле!» Не говорили князю: «Мало мне ста гривен»; не наряжали жен своих в золотые обручи, ходили жены их в серебре; и вот они расплодили землю Русскую».
Действительно, взаимоотношения князя и дружины предполагали высокий уровень идеализма[456]. Дружинники жили и умирали, «ища князю славы, а себе чести» (Слово о полку Игореве). Смерть на поле боя с оружием в руках была для них предпочтительнее бесславной жизни и в особенности — плену, который приравнивался к рабскому состоянию. «Ляжем костьми тут, ибо мертвые срама не имуть», — напоминал Святослав Игоревич дружине этот нравственный императив X в. А в Слове о полку Игореве князь Игорь Святославич, увидев во время похода неблагоприятное небесное знамение, все же обратился к своему войску: «Братие и дружина! Лучше бы потяту [убитым] быти, неже полонену быти».
В древнерусском языке даже не было глаголов со значением «сдаться в плен», зато глаголов со значением «убить, уничтожить» и «погибнуть (на войне, в битве)» — предостаточно: бити, разбити, убивати, умертвити, потребити, рушити, пасти, изгибнути, искончатися, умрети и т. д. Воин мыслился человеком, несущим смерть врагам и не боящимся погибнуть в сражении[457]. По свидетельству арабских писателей, слова у русов не расходились с делом. «Они люди рослые, видные и смелые, — пишет Ибн Русте, — они отличаются мужеством и храбростью... Если какая-нибудь часть их взывает о помощи, они выступают все вместе, не расходятся и образуют сплоченную силу против своего врага, пока не одержат над ним победу...» Ибн Мискавейх оставил показание, что русы предпочитали самоубийство плену.
Археология со своей стороны способна представить некоторые вещественные свидетельства полной опасности и потому, как правило, краткой жизни русского дружинника. В Шесто-вицком могильнике под Черниговом имеются так называемые кенотафы — совершенно пустые могилы без малейших следов человеческих останков. Не похоже, чтобы они были разграблены, скорее всего, они пустовали всегда, с того самого времени, когда были построены. По заключению издателя материалов раскопок Д. Блифельда, кенотафы были воздвигнуты в честь людей, погибших вдали от дома — во время морских походов или в боях со степняками[458]. В процентном отношении курганы этого разряда составляют более 32% от общего количества. То есть не менее трети дружинников находили свою смерть за пределами Русской земли.
Княжеские дары
Корыстолюбию не было места в дружинном кодексе чести; и все же вопрос материального вознаграждения за службу имел чрезвычайно важное значение. После храбрости важнейшей доблестью дружинника была верность, князя — щедрость. Обе были тесно взаимосвязаны. Не то чтобы верность покупалась, — нет, но она требовала, чтобы ее чтили посредством материального воздаяния, которое, таким образом, выступало в качестве ее вещественного олицетворения, мерила[459].
В основе подобного взгляда на материальные ценности лежало особое отношение людей той эпохи к собственности вообще, которое можно назвать магическим или мифологическим. Драгоценности, деньги, имущество — словом, богатство как таковое не имело собственно экономического значения. Человек был связан с предметом владения не юридически, то есть не через право неограниченного обладания и свободного распоряжения. Вещь была как бы продолжением личности владельца, поэтому «ценность имел не сам по себе предмет, передававшийся из рук в руки, ее имели те лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества»[460]. Переданная в чужие руки собственность в большинстве случаев оказывалась не платой за те или иные услуги, а даром, скрепляющим личные взаимоотношения дарителя и принимающего дар. В древнерусском языке операции с собственностью и описываются преимущественно через два наиболее обширных блока глаголов: в один входят глаголы со значением «дать, дарить», в другой — со значением «брать, получать»[461].
Отчуждение и использование имущества в рамках системы дарений не могло быть рациональным в экономическом смысле. Но люди того времени и не стремились к этому. Одаряя и принимая дары, они вступали в служебно-иерархические отношения друг с другом, которые были прежде всего отношениями личной, а не экономической зависимости. Власть над людьми была важнее власти над их имуществом. Даритель делился с получателем дара долей своего социального престижа.
Безвозмездное принятие дара обязывало к ответной реакции — благодарности, которая выражалась в признании социального старшинства дарителя и, следовательно, в необходимости чтить его и оказывать ему служебные услуги; сохранить независимость можно было либо обменявшись равноценными подарками, либо возвратив подаренное[462].
Таким образом, между дарителем и одаренным возникали нерасторжимые узы взаимных привязанностей и обязательств. Господин обязан был тратить свое имение — только так он мог прослыть могущественным, удачливым, богатым («причастным богу», «наделителем благами», согласно древней этимологии этого слова). Щедрость, нерациональное расточение имущества были предметом всеобщего восхищения и прославления: «Яко же невод не удержит воды, но набирает множество рыб, тако и ты, князь наш, не держишь богатества, но раздаешь мужем сильным и совокупляешь храбрыя» (Даниил Заточник, XII в.). Служение такому человеку, холопство у него было не только не зазорным, но и желанным. Холопства домогались, ибо оно сулило приобщение к удаче и счастью господина. Через полученные от него дары на голову холопа изливалось благоволение богов.
Осыпая милостями свою дружину, князь тем самым накрепко привязывал ее к себе. Различие между разделом военной добычи и о дарением было весьма существенным, поскольку при наделении дарами учитывались личностные качества дружинника — слава его имени, то есть личные заслуги, и его родовитость. «А по имени вам мочно место дать, по изотечеству можно пожаловати», — говорит князь своим витязям в одной былине.
Надо заметить, однако, что пожалования эти не носили случайного характера и в определенном смысле почти не зависели от воли князя, или, говоря точнее, от его прихоти. Щедрость рассматривалась и как врожденное качество князя, и как необходимо присущий ему образ жизни, пренебрежение которым нанесло бы непоправимый ущерб его чести. Кроме того, князь, кажется, и не считался единоличным собственником и свободным распорядителем дани и прочей военной добычи[463]. Во всяком случае, гриди и отроки были убеждены в своем корпоративном праве на часть военной добычи, даней, на богатые княжеские подарки и порой открыто требовали от князя достойного, по-честного содержания: «Отроци Свенелжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази. Пойди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». Реакция князя Игоря хорошо известна — он принял слова дружинников даже чересчур близко к сердцу. Точно так же, когда дружина Владимира Святославича пожелала заменить деревянные ложки серебряными, Красное Солнышко поспешил исполнить эту разорительную для него прихоть, рассудив, что «сребром и златом не найду дружины, а с дружиною добуду сребро и злато, как дед мой и отец мой доискался дружиною злата и сребра». Эта мысль неоднократно варьировалась в древнерусской литературе в качестве образца взаимоотношений князя и дружины[464]. Так, в летописной новелле под 1075 г. «немецкие» послы презрительно бросают князю Святославу Ярославичу, рассыпавшему перед ними «богатство свое»: «Мужи бо ся доищют и болше сего [воины могут добыть больше этого]»; а Даниил Заточник напоминает князю: «Златом бо мужей добрых не добудешь, а мужми злато, и сребро, и градов добудешь».
