Анатолий Уткин - Первая Мировая война
Летом 1915 г. в его прорицаниях появилась нота обреченности. 2 июня 1915 г. он указал представителям Антанты на неизбежность революционного взрыва. Поводом послужит военная неудача, голод или стачка в Петрограде, мятеж в Москве или дворцовый скандал. Революция будет исключительно разрушительной, ввиду того что образованный класс в России являет собой незначительное меньшинство населения. Он лишен организации и политического опыта, а главное, не сумел создать надежных связей с народом. Величайшим преступлением царизма, утверждала устами Путилова русская буржуазия, является то, что он не создал иного очага политической жизни, кроме бюрократии. Режим настолько зависит от бюрократии, что в тот день, когда ослабнет власть чиновников, распадется русское государство. Парадокс заключается в том, что сигнал к революции дадут буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая, что спасают Россию. Но от буржуазной революции Россия тотчас же перейдет к революции рабочей, а немного позже к революции крестьянской. Начнется ужасающая анархия длительностью в десятки лет. Такая футурология казалась тогда сугубо фантастической. Но западные наблюдатели не могли игнорировать мнение первостепенного носителя западного сознания успешного промышленника и финансиста. К тому же они были уверены, что так думает не только просвещенный фабрикант, не желающий носить розовые очки.
Запад в лице своих представителей в Москве и Петрограде стал отмечать, что по вопросу о войне оппозиция вызревает и в недрах самого правящего класса. В июле 1915 г. группа влиятельных лиц - министр внутренних дел Маклаков, обер-прокурор синода Саблер и министр юстиции Щегловитов начали открыто доказывать императору Николаю, что Россия далее не может продолжать войну (только в ходе майских боев на реке Дунайце число пленных, захваченных немцами, составило триста тысяч человек). Но и те, кто стоял за безусловное продолжение войны, изменили тон. Теперь они считали, что войной должны руководить другие люди. 19 июня 1915 г. в Москве собрался съезд Земского союза и Союза городов. Уже на открытии князь Львов вынес приговор правящей олигархии: "Задача, стоящая перед Россией, во много раз превосходит способности нашей бюрократии. После 10 месяцев войны мы еще не мобилизованы".
То был первый удар грома, но западные союзники этот удар не расслышали. Была ли в том вина дипломатов? Едва ли. Множество русских были уверены в незыблемости старого порядка, в несокрушимости пирамиды царской власти. Бьюкенен и Палеолог беседовали с передовыми умами русского общества, советовали не беспокоиться о конечной судьбе русского монолита. Так, издатель "Нового времени" Суворин характеризовал вызванные московским съездом ожидания абсолютно эфемерными: "Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго - и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников; мы обвиняем их во всех тех несчастьях, которые случились с нами, но мы не можем без них обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы опять отдадим себя в их когти".
Посол Палеолог, ищущий, где же правда русской жизни, слышит такой комментарий: "Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство исключительно ради того, чтобы провалить все свои предприятия. Мы собираемся взлезть на небо. Но, отправившись в путь, быстро приходим к выводу, что небо ужасно высоко. Тогда мы начинаем думать только о том, как бы упасть возможно скорее и ушибиться как можно больнее".
Однако объективный анализ положения был все же возможен. С исчезновением представлений о скоротечности войны, она (война) стала испытанием на крепость российского государственного устройства, на степень солидарности народа, на способность ставить перед собой реалистические цели. Критически мыслящие русские в 1915 г., когда стало ясно, что война продлится долгие годы, справедливо усмотрели опасность в том, что перед русским народом, подвигнутым на жертвы, нет ясной цели. Если от русских мужиков в шинелях требуют жертв, необходимость которых они не понимают, их патриотический порыв обречен. Потеря Польши сделала ощутимыми зачатки социального разложения и национального распада. Армия была еще полна героизма, но она все меньше верила в победу, ощущая, что ее приносят в неоправданную жертву. За упадком героического воодушевления стала видна грань, за которой наступал упадок духа, пассивная покорность судьбе. На дальнем горизонте встал вопрос о том, кто ответствен за пуск корабля в плавание, к которому он не был готов.
Важное движение мысли обнаруживается в русском руководстве, по мере того как война показала действительную силу могучей Германии. Первоначальная уверенность в возможности коренным образом ослабить Германию уступает место сомнениям. Сазонов и его министерство иностранных дел, возможно, были последними в сомнениях о возможности европейской жизни "сейчас и в будущем". После поражений 1915 г. Сазонов уже не тот, что прежде. В мемуарах он уже пишет, что Германия ввиду своих ресурсов, индустриального потенциала, образованности населения и географического положения в любом случае останется великой державой. Союз с противниками Германии на Западе в свете этого становится не проблемой выбора, а делом абсолютной необходимости. Раненая Германия будет смертельно опасна даже в случае победы над ней - такова новая подспудная линия размышлений русских политиков. (Сазонов с горечью признает в меморандуме императору в апреле 1916 г.: "Мы должны быть готовы к тому, что германский вопрос будет актуален на протяжении многих десятилетий... Я не предвижу препятствий к достижению согласия с союзниками по вопросу о демаркации русско-германской границы... Мы должны провести границу с Германией правильно в политическом смысле, мы должны создать такую границу Польши, которую Европа могла бы успешно защищать от новых посягательств Германии на установление своей политической гегемонии"{342}).
Одним из инструментов, обеспечивающих надежный союз с Англией и Францией, по мысли Сазонова, должно было стать совместное управление Китаем. В Лондоне Э. Грей, отставив в сторону сепаратные планы, в конечном счете согласился с ним{343}. Учитывая интересы России в Европе, требующие крепкого тыла, Сазонов убеждал председателя Совета министров Горемыкина в необходимости договориться на Дальнем Востоке с Японией{344}.
Немцы ищут рычаг
Разумеется, немцы возлагали надежду на то, что неудачи войны ослабят союз России с англо-французами. В Берлине надеялись, что у противников войны с Германией возобладает следующая логическая схема: цели России связаны с Турцией и Австро-Венгрией, зачем же двум династиям, Романовым и Гогенцоллернам, вести яростную братоубийственную войну, ослабляя друг друга и радуя соседей? Такие ожидания становились все более обоснованными. Впервые с начала войны в среде правящего класса России получает хождение тезис, что мир с Германией является условием русского развития, что она не должна бросать свою армию на германские пулеметы, если все мыслимые национальные цели России связаны вовсе не с поражением Германии. В глубине России, стараясь не касаться огнеопасного вопроса союзнической лояльности, возникает оппозиция страшному и бессмысленному взаимоистреблению русских и немцев. Было бы верхом наивности связывать возникновение оппозиции войне только происками немцев. Но организованное германское воздействие на русские умы тоже имело место.
В июле 1915 г. Альберт Баллин, известный судовладелец, сообщил Бетман-Гольвегу, что Россия готова заключить мир и что она сражается только под давлением Британии и Франции. Довольно неожиданно претендовать на роль примирителей России с центральными державами взяли на себя японцы. Их посол в Стокгольме Усида заявил, что в будущем его страна будет вынуждена пересмотреть систему своих союзов. (Речь шла, естественно, прежде всего о японо-британском договоре, срок действия которого истекал в 1921 году{345}). Инициативой японцев постарались воспользоваться прежде всего германские военно-морские круги. Адмирал Тирпиц предложил Бетман-Гольвегу подумать над идеей союза между Германией, Россией и Японией, главная направленность которого была бы против Британии и, возможно, Соединенных Штатов{346}. Германские представители Стиннес и Люциус начали разрабатывать следующую идею: не может ли японское правительство призвать русское правительство послать своих представителей (тайно, возможно, лишь одного человека) на переговоры с немцами в Стокгольме? Усида обнадежил своих собеседников: союз с Британией не представляет собой препятствия для переговоров о союзе между Германией, Россией и Японией. (В качестве предварительного условия он требовал отказа Германии от своих островов в Тихом океане и от зоны Киаочао в Китае). Стиннес был давним сторонником союза с Россией против англо-французов - только этот союз обеспечит Германии необходимые ей границы на Западе и гарантирует ей конечное преобладание здесь.
