Дмитрий Засосов - Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев

В наше время бытует представление о безумной дороговизне жизни в столице Российской империи. Статистические данные этого не подтверждают. Хотя ржаной хлеб и был в Петербурге, смотря по сезону, на 18–28 % дороже, чем в Москве или Саратове, зато пшеничный продавали круглый год по среднерусским ценам. Мясо лучших сортов зимой было дешевле, чем в каком-либо другом крупном городе империи, и только худшие сорта весной и летом отличались дороговизной, но осенью и они шли по средним ценам (ассортимент мяса в Петербурге был вдвое разнообразнее, чем в Москве, которая, в свою очередь, была в этом отношении выше значительной части провинциальных городов). Соль и вправду была постоянно на 26–28 % дороже московско-саратовских цен. Зато сахар в первое полугодие продавался по умеренным ценам и только во втором становился на 6–14 % дороже, нежели в Москве. Как видим, прожиточный минимум в столице находился на среднем уровне. Но существовать на этом уровне истинный петербуржец счел бы ниже своего достоинства. Многие, лишь бы не уронить престиж, жили не по средствам, с трудом сводя концы с концами (Степанов А. 1993. 300).

О петербургских ресторанах один персонаж А. Т. Аверченко вспоминает: «Мне больше всего нравилось, что любой капитал давал тебе возможность войти в соответствующее место: есть у тебя 50 рублей — пойди к Кюба, выпей рюмочку мартеля, проглоти десяток устриц, запей бутылочкой шабли, заешь котлеткой даньон, запей бутылочкой поммери, заешь гурьевской кашей, запей кофе с джинжером… Имеешь 10 целковых — иди в „Вену“ или в „Малый Ярославец“. Обед из 5 блюд с цыпленком в меню — целковый, лучшее шампанское — 8 целковых, водка с закуской — 2 целковых… А есть у тебя всего полтинник — иди к Федорову или к Соловьеву: на полтинник и закусишь, и водки выпьешь, и пивцом зальешь…» (Аверченко А. 269).

В области моды Петербург задавал тон всей России. Если оставить в стороне анахронизмы придворного и аристократического обихода, то в глаза бросается прежде всего общеевропейская тенденция — стирание национальных и сословных особенностей в костюме. Конечно, лишь до известного предела: костюм и в это время говорил о принадлежности человека к определенному социальному кругу. Но если в XVIII–XIX вв. одежда очень внятно обозначала социальный статус своего хозяина, то в начале нашего столетия, на фоне единообразия городского костюма, знаки социальной принадлежности сместились на уровень аксессуаров и нюансов, которые современниками улавливались моментально, а нам подчас кажутся едва заметными.

Дамам диктовал моду Париж, господам — Лондон. Законодательницей дамских мод в Петербурге была мадам Бриссак. «Эта портниха сколотила целое состояние и приобрела в столице особняк. Все ее клиентки, в том числе сама царица, жаловались на цены, которые та заламывала» (Масси Р. 153). Но понемногу и у дам завоевывал популярность английский стиль. Парижские модельеры вводили их в шикарный салон, вовлекали в изящную эротическую игру, а Лондон ставил выше всего удобство и приспосабливал дамский туалет к изменениям в образе жизни, вызванным эмансипацией, успехами гигиены и, главное, развитием спорта (авто, велосипед, верховая езда, крокет, теннис, плавание). В мужской одежде очень заметно было также влияние Вены: мощная австрийская швейная промышленность экспортировала мужские костюмы во все страны (Ривош Я. 101).

Основным распространителем моды были специальные журналы. В 1915 г. в Петербурге издавалось 11 журналов мод: «Белье и вышивки», «Венский шик», «Вестник моды», «Дамский мир», «Детское платье и белье», «Искусство портных», «Модный курьер, модный свет и модный магазин», «Модный свет», «Моды для всех», «Парижская мода», «Портной». На моду влиял и театр. Часть публики (особенно значительная среди завсегдатаев Михайловского театра, где выступала французская труппа) шла на спектакли только для того, чтобы посмотреть на присланные из Парижа туалеты примадонн. Мода распространялась также фотографическими открытками, изображавшими «этуалей» и красавиц на любой вкус, и кинематографом, увлечение которым начиная с 1907 г. приобрело эпидемический размах.

Столичная аристократия и крупная буржуазия шили костюмы за границей либо у иностранных портных, работавших в Петербурге. Обычно шили у постоянного портного, который зачастую имел в мастерской манекен, сделанный по фигуре заказчика. У портного же имелся ассортимент материй как кусками, так и в образцах-каталогах английских, русских и лодзинских фирм. В крупных портновских мастерских хозяин одновременно был закройщиком, а шили наемные мастера, причем у иностранных портных в Петербурге мастера были русские. Качество работы было очень высоким. Русские портные ездили совершенствоваться в Лондон и Вену; в их мастерских в рамках под стеклом висели дипломы об окончании портновских академий. Быть портным было выгодно: на одном только Невском пр. в 1914 г. находилось 76 портновских ателье и мастерских. Помимо портных, шивших все виды и типы костюмов, были специалисты по определенному типу костюма: шившие мундиры для военных (в этой области русские портные считались лучшими в Европе) и для чиновников различных ведомств, облачения духовенства, обычные костюмы или одежду для лакеев. Портные самой высокой квалификации шили только фраки, визитки, сюртуки и смокинги (Ривош Я. Там же).

Менее обеспеченные жители столицы одевались в «домах готового платья», где на вывесках рядом с фамилией владельца частенько красовалась надпись «Венский шик». Опять-таки на одном только Невском к их услугам имелось более 80 магазинов готового платья и 40 модных магазинов. Обилие на Невском заведений, предлагавших все необходимое для того, чтобы выглядеть петербуржцем, ныне трудно вообразить: магазинов тканей — 76, галантерейных — 51, белья — 44, обувных — 31, суконных — 22, торгующих золотом и серебром — 21, парикмахерских — 20, торгующих шелком — 16, торгующих мехами и ювелирными изделиями — по 14, магазинов головных уборов — 13, перчаток — 12, вышивки и кружев — 11, полотна и холста — 8, модисток (как называли мастериц, изготовлявших дамские шляпы) было на Невском 7, магазинов корсетов и парчи — тоже по 7, дамских рукоделий и суровского товара — по 6, искусственных камней — 5, ювелирных и сапожных мастерских — по 4, магазинов кожи — 4, трикотажных изделий и зонтиков — по 3, басонов, галстуков, шерсти — по 2, золотошвейни — тоже 2, мастерских белья и туфель — по одной.

В 1897 г. настал конец любимой праздничной традиции петербуржцев — масленичным и пасхальным гуляньям на Царицыном лугу. Народ шел туда, «привлекаемый пестротой и яркостью всей обстановки, создававшейся на это время на громадной площади, оглушительным хаосом разнообразных звуков, бесчисленностью всяких развлечений, увеселений и забав и, наконец, исключительным, повышенным темпом всех впечатлений и действий». Вдоль Лебяжьей канавки стояло 4–5 театров, каждый вмещал по 1000 зрителей и давал в день по 8–10 представлений. Параллельно им теснились 2–3 балаганчика, зверинцы, цирки, панорамы, а между ними — десятки качелей, каруселей и стрельбищ, райки, ширмы с Петрушкой, торговые постройки. Вдоль Павловских казарм высились две катальные горы (Конечный А. 37, 38).

Лучшим считался театр купца А. П. Лейферта «Развлечение и польза», где режиссером был А. Я. Алексеев-Яковлев. Стремясь сделать площадное зрелище «концентрированным, радостным, таким же пестрым и ярким, как само гулянье, кипевшее вокруг», Алексеев ставил «разговорные» пьесы с «ослабленным» сюжетом, вводил сценические эффекты, сокращал тексты, чтобы заставить актеров действовать. «Примитивные пьесы, непременно с выстрелами, сражениями, убитыми и ранеными, примитивные актеры с лубочно намалеванными лицами и неуклюжими движениями. Не говоря уже о простонародье, которое валом валило в балаганы, где зрители с увлечением участвовали в игре бурным смехом или возгласами поощрения и негодования, но и так называемая „чистая публика“ охотно их посещала. Очевидно, в этом народном лубке было нечто от подлинного искусства… Балаганы были, может быть, единственным местом старого Петербурга, где в одной общей толпе смешивались люди всех кругов и состояний», — вспоминал В. А. Оболенский (Конечный А. 41).

В балаганчиках шли военно-исторические постановки, народные сцены и сказки, водевили и фарсы, «разбойничьи» и бытовые пантомимы, феерии-арлекинады, показывали «туманные» и «живые» картины, выступали кукольники, фокусники, певцы, танцоры, музыканты, на балконах цирков дурачились клоуны. Зазывалы обещали показать «теленка о 5 ногах; американку-геркулеску — огнеедку; жену и мужа — великаншу и карлика; девицу Марию, самую толстую и колоссальную, показываемую первый раз в России; феномена, без вреда для здоровья глотающего паклю; факира, безболезно протыкающего себя саблей во все части тела» (Конечный А. 42). Рядом можно видеть полногрудых русалок в бочках с водой; «дикого американского человека» в оковах, страшно рычащего и готового сожрать живую курицу; тюленя в жбане, привезенного самоедом из-за Полярного круга; всеобщего любимца Петрушку (Лурье Л. 172). Привлеченный вывеской «Панорама всего Петербурга», народ набивался в палатку, после чего открывалась ее задняя стена с натуральным видом на город. Более всего публика любила выступления карусельного краснобая: водрузившись на перила карусели, в шапке с бубенцами и огромной бородой из пакли, «дед» (обыкновенно из солдатиков-балагуров) импровизировал беседу. «Горе тому, кто попадал ему на зубок! Старик буквально забросает его шутками, иногда очень меткими и злыми, почти всегда нецензурными». В 90-е гг. появились новые аттракционы: карусель в виде парусных лодок, которые, кружась, покачивались, как на волне; «американские горы»; перекидные качели обрели очертания паркового «Колеса обозрения» (Конечный А. 41–43).