Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге
Иными словами, в последующем крепостничестве Борис никоим образом не был виноват. Да и, судя по его избранию в 1598 году, вряд ли столь непопулярный законодательный акт способствовал бы практически единогласному провозглашению его царем. Трудно себе представить, что толпы народа, которые со слезами на глазах просили себе Бориса, просили бы его, зная, что он утвердил крестьянам крепость.
Но все старания Бориса быть хорошим царем (а он старался!) не помогли ему в сложном деле нравиться своим подданным. Особенные проблемы были с боярами. Они начались сразу же, когда состоялось избрание: по правилам Борис должен был государству по предписанной грамоте крест целовать, то есть дать крестное целование боярам, что им не грозят никакие кошмары, как при Иване Грозном, а все будет точно по закону. Борис отказывался от власти и не давал целования, и так повторялось несколько раз, пока уже весь народ не взмолился и не попросил Бориса на царство. Креста он так и не поцеловал. Он хотел, чтобы Земский собор избрал его без всяких условий. Своего он добился, но значения такого избрания не понял, дальше Земский собор никак не использовал, он стал править единолично, как и Грозный.
«Борису следовало взять на себя почин в деле, – поясняет Ключевский, – превратив при этом Земский собор из случайного должностного собрания в постоянное народное представительство, идея которого уже бродила… в московских умах при Грозном и созыва которого требовал сам Борис, чтобы быть всенародно избранным. Это примирило бы с ним оппозиционное боярство и – кто знает? – отвратило бы беды, постигшие его с семьей и Россию, сделав его родоначальником новой династии».
Борис же молча, как это делал всегда, стал утверждать единоличную власть. Утверждал, скажем, как умел.
Ему были известны только одни методы – полицейские, ими и утверждал. Он создал целую систему сбора доносов: на своих господ, по Борисовой технологии, доносили их же холопы. Из тюрем он выпустил воров и обязал тех ходить и слушать по улицам, что плохое говорят о царе. Даже дома люди боялись упоминать имя Бориса, потому что, неровен час, могли прийти, схватить и потащить в застенок. Словом, Борис занялся уже известным нам выведением крамолы и ровно теми же способами. Наибольшей опале подверглись пятеро Романовых, дети Никиты Романова, их всех, их жен и детей сослали в самые отдаленные пределы Московии, а старшего Никитича и его жену насильно постригли в монахи. По словам Ключевского, «наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Тут уж бояре перепугались, кошмар опричнины им еще помнился!
Больше всего агитировали против Бориса Шуйские. В Борисе находили черты, которые не нравились: двуличен, не говорит с искренностью, коварен и на все способен. При этом спешившие обвинить его во всех смертных грехах удивлялись, как ему удается при такой испорченности нравов делать столько доброго! Вся беда царя была в том, что он был выходцем не из родовитой знати, а по сути – из простых людей. Ненавистники и называли его «рабоцарем», то есть недостойным занимать царское место. И хотя он очень старался, скоро те же, кто за него агитировал, стали поговаривать, будто бы «он и хана крымского под Москву подводил, и доброго царя Федора с его дочерью ребенком Федосьей, своей родной племянницей, уморил, и даже собственную сестру царицу Александру отравил; и бывший земский царь, полузабытый ставленник Грозного Семен Бекбулатович, ослепший под старость, ослеплен все тем же Б. Годуновым; он же, кстати, и Москву жег тотчас по убиении царевича Димитрия, чтобы отвлечь внимание царя и столичного общества от углицкого злодеяния».
Сначала шептались по углам, потом заговорили в открытую. И у всех на устах было имя царевича Дмитрия. Главный годуновский грех.
«Летописцы верно понимали затруднительное положение Бориса и его сторонников при царе Федоре, – пишет Ключевский, – оно побуждало бить, чтобы не быть побитым. Ведь Нагие не пощадили бы Годуновых, если бы воцарился углицкий царевич. Борис отлично знал по самому себе, что люди, которые ползут к ступенькам престола, не любят и не умеют быть великодушными. Одним разве летописцы возбуждают некоторое сомнение: это – неосторожная откровенность, с какою ведет себя у них Борис. Они взваливают на правителя не только прямое и деятельное участие, но как будто даже почин в деле: неудачные попытки отравить царевича, совещания с родными и присными о других средствах извести Димитрия, неудачный первый выбор исполнителей, печаль Бориса о неудаче, утешение его Клешниным, обещающим исполнить его желание, – все эти подробности, без которых, казалось бы, могли обойтись люди, столь привычные к интриге. С таким мастером своего дела, как Клешнин, всем обязанный Борису и являющийся руководителем углицкого преступления, не было нужды быть столь откровенным: достаточно было прозрачного намека, молчаливого внушительного жеста, чтобы быть понятым. Во всяком случае трудно предположить, чтобы это дело сделалось без ведома Бориса, подстроено было какой-нибудь чересчур услужливой рукой, которая хотела сделать угодное Борису, угадывая его тайные помыслы, а еще более обеспечить положение своей партии, державшейся Борисом. Прошло семь лет – семь безмятежных лет правления Бориса. Время начинало стирать углицкое пятно с Борисова лица. Но со смертью царя Федора подозрительная народная молва оживилась. Пошли слухи, что и избрание Бориса на царство было нечисто, что, отравив царя Федора, Годунов достиг престола полицейскими уловками, которые молва возводила в целую организацию. По всем частям Москвы и по всем городам разосланы были агенты, даже монахи из разных монастырей, подбивавшие народ просить Бориса на царство „всем миром“; даже царица-вдова усердно помогала брату, тайно деньгами и льстивыми обещаниями соблазняя стрелецких офицеров действовать в пользу Бориса. Под угрозой тяжелого штрафа за сопротивление полиция в Москве сгоняла народ к Новодевичьему монастырю челом бить и просить у постригшейся царицы ее брата на царство. Многочисленные пристава наблюдали, чтобы это народное челобитье приносилось с великим воплем и слезами, и многие, не имея слез наготове, мазали себе глаза слюнями, чтобы отклонить от себя палки приставов. Когда царица подходила к окну кельи, чтобы удостовериться во всенародном молении и плаче, по данному из кельи знаку весь народ должен был падать ниц на землю; не успевших или не хотевших это сделать пристава пинками в шею сзади заставляли кланяться в землю, и все, поднимаясь, завывали, точно волки. От неистового вопля расседались утробы кричавших, лица багровели от натуги, приходилось затыкать уши от общего крика. Так повторялось много раз. Умиленная зрелищем такой преданности народа, царица, наконец, благословила брата на царство. Горечь этих рассказов, может быть преувеличенных, резко выражает степень ожесточения, какое Годунов и его сторонники постарались поселить к себе в обществе».
Положение у Годунова было совсем не завидное. И тут дело даже не в том, что шептали по углам, а каким странным образом вдруг воплотились все слухи. В 1604 году стало известно, что в Литве объявился спасшийся царевич Дмитрий, которого в тот страшный день заменили другим мальчиком, и теперь этот Дмитрий идет на Москву, чтобы отобрать у «ненастоящего» царя свой наследный трон.
Царь Лжедмитрий (1605–1606 годы)
Ключевский считал, что мысль о самозванце была высижена в гнезде бояр, и хотя во всем винили поляков, но этот хлеб был заквашен в Москве, хотя и испечен в польской печке. Интерес к личности самозванца историк называет анекдотическим, поскольку в его истинность совершенно не верит. Когда о самозванце узнал
Борис, говорит далее он, то именно Борис первым и заявил, что это «сын галицкого мелкого дворянина Юрий Отрепьев, в иночестве Григорий». До этих слов Бориса ни о каком дворянском сыне никто ничего не знал. Этот инок служил якобы у Романовых и Черкасовых холопом, показал способности к грамоте и был послан в монастырь, где скоро добился успехов и стал составлять похвалы московским чудотворцам, затем его взяли даже в книгописцы к патриарху, тут-то вдруг инок и заговорил, что он царского рода и ему судьба сидеть на Москве царем. Очевидно, он не порывал старой связи со своими прежними господами, потому что, когда началась опала на Романовых, бежал в Литву. Известно также, что его покровителем был дьяк Щелкалов, который тоже пострадал от гонений Годунова. Как бы то ни было, затем этот новоявленный Дмитрий нашелся уже в Польше. После смерти Бориса Григорий, он же Дмитрий, добрался с польскими войсками и красавицей-женой до Москвы, поведал свою историю, был признан народом как утраченный царевич и провозглашен законным царем старой, «настоящей» династии.
