Виктор Бердинских - Тайны русской души. Дневник гимназистки

Как чудно-хорошо перекликаются громы! И серо-белые, сизо-синие облака ходят-ходят кругом… Страшно люблю такие дни! Тишина кругом. Ни лист не шелохнется. И щебета не слышно. И вдруг зашепчутся листья – ветер вздохнул затаенным вздохом. И ходят кругом сине-белые облака, переговариваясь громами. И в истоме дышит сирень побледневшими крестиками мечты, облетают тихо в высокую траву маленькие медальоны с ветвей вяза…

А вчера (11 июня?) мы побранились с Лидой (Лазаренко). Я досадливо выдернула руку, которую рассеянно-долго тряс Александр Николаевич (Гангесов). И пошла.

– Ну, когда ты зайдешь ко мне завтра?..

Я загораюсь, но говорю холодно и раздумчиво:

– Не знаю…

Мы говорим уже у калитки. Подходит Алексей Яковлевич (Горин). Я уже простилась с ним на крыльце – приветливо и не спеша (вчера ему чего-то на месте не сиделось) – и за это получила укоризненно-язвительное:

– Невоспитанная девчонка, разве можно делать такую разницу между моими гостями?!.

– Они не стояли рядом!

– Всё равно. Ты – ужасная дрянь!..

– Алексей Яковлевич, заступитесь! Она говорит, что я – «ужасная дрянь»…

Лида идет меня провожать, и я узнаю, что «такими людьми», как Алексей Яковлевич (Горин) и я, ее «наказал Бог».

– Только – за что?!

– А что – Алексей Яковлевич?

– Негодяй! А ты – дрянь! И за что это меня наказал вами Бог?..

Мне делается больно – страданье пробегает по ее лицу. И взгляд делается далеким…

Потом с меня требуют рассказа об «уроде» (Ощепкове), и следует безусловное требование «загладить всё, что ему сделано неприятного, и растопить холодок»… И обещание дается – в награду прийти сегодня. И сегодня я жду. И жду я, конечно, напрасно. Напрасно – да! Я уж чувствую…

«…Ты внезапно протянул свою правую руку и сказал: “Что подашь ты мне?” О, какой это был царственный жест – раскрыть свою длань и просить у нищей! Я смутилась, я стояла в нерешимости, и потом я медленно вынула из своей сумы крохотное зернышко и подала тебе. Как же велико было мое удивление, когда вечером, вытряхнув свою суму, я увидела на полу крохотное золотое зернышко…» (Тагор).

«…Если ты безмолвствуешь, я наполню свое сердце твоим молчанием и отдамся ему. Я буду соблюдать тишину, подобно звездной ночи, не смыкающей своих очей и со смирением склоняющей главу.

Утро настанет неминуемо, мрак исчезнет, и твой голос польется с небес золотыми потоками.

И слова твои зазвучат песнями из каждого гнезда моих птиц, и твои мелодии расцветут цветами в моих лесных кущах…»364(Тагор).

– …Сколько здесь умирает от чахотки! Знаете Марию Ивановну? Говорят – чахотка… Она ведь и правда похудела очень. Да знаете – так неправильно смотрит… У Ощепкова тоже, говорят, чахотка… – эпическим тоном сказала Мария Раймундовна, провожая глазами уходившего Евлогия Петровича.

– Несомненно, – подтвердила я, повторяя ее мимику…

Ну, так… Я очень мало ошибаюсь в своих… как бы это назвать? – предчувствиях, что ли. Когда он (Ощепков) был в больнице и оттуда серьезно сообщали, что «лежит, тяжело ему, что – не выяснено…», я была совершенно спокойна: из больницы-то он выйдет, тут-то поправится!.. А в тот миг, когда до неузнаваемости изменившееся – от подросшей за две недели щетины на подбородке и щеках – лицо его появилось на темном прямоугольнике открытой двери, где-то в неподдающейся наблюдению глубине души зародилось: «А теперь вот выживет ли? – вопрос…» И это у меня до сих пор – вопрос… Кажется, это одно из области тех явлений, о которых говорит Метерлинк. Приблизительно так:

«…И пока она поднимала глаза, чтобы ответить, наши души обнялись и переговорили решительно обо всем. Они поняли и взвесили прошлое, и будущее сблизило их еще теснее…»365.

– Что за чушь! – тогда же подумалось мне. – Ведь не всегда плеврит переходит в чахотку!..

Оказалось – не чушь… Вот тут и не верь какому-то удивительно чуткому знанию, живущему в глубине души…

День свадьбы Лиды (Лазаренко)…

Ну и дежурство же было! Те два (дежурства) я всё думала улучить минутку – «загладить» все шероховатости, (и) всё не выходило. А в это – ночное – думаю, что и волнений было немало – для негодного мальчишки (Ощепкова). А потом – уж я старалась его успокоить…

Началось с «сообщения» проводов. Звонят несколько (телефонных) номеров, а говорит – один, и, ничего не понимая, я не знаю, как с ними справляться?..

20-й (номер) просит товарную контору. Даю. Из 45-го (номера) – та же просьба. Говорю:

– Занято.

– Кем?

– Отделением.

– Я – отделение!..

Присоединяются еще и еще номера – и все просят одно, то есть это звонит всё один человек…

На этом слове я заснула. А кончить (запись) – потом некогда было. Проснулась, пообедала, парусиновым платьем занялась, потом с Натой пошла в сад Александровский – в театр: «Лес» видела. Вернулась часа в два (ночи) домой.

А вчера (17 июня) – после дежурства (успела только домой сходить пообедать) – с семейством Варовых и Николаем Андреевичем Шардаковым (наш механик) на лодке ездила за реку (Вятку). Дальше вверх – где мало народу. Вернулась в 9 часов (вечера), выпила чаю и – спать…

Сегодня около девяти (часов утра) тоже встала. За мытьем чашек да приборкой ни порисовать, ни поиграть (на фортепиано), ни пописать не успела… А сейчас сижу в кресле у окна – в самом затрапезном виде, не могу пошевелить ни ногами, ни языком, и только еще память согласна повторить всё, происшедшее в ночное дежурство – с пятницы на субботу (15 – 16 июня), да рука не отказывается записать… «Сообщение» проводов заставило меня, по совету Наты и через посредство Марии Раймундовны, обратиться к механику…

– Демьян Иваныч (Кулиш), здесь барышня без вас плачет, – сказала ему Мария Раймундовна.

Пришел, смеется. Столько же смог сделать, сколько и я. Разве самую чуточку побольше: заткнул штепселя во все номера, которые звонили и говорили: «Я – отделение…» – И пусть, – говорит, – они хоть всю ночь разговаривают!.. Дальше начинается самое интересное. Звонит 34-й (номер). Трубка – в руках Кулиша. Он отвечает и соединяет с номером 40-м. Но не поднимает кнопку (на телефонном коммутаторе).

– Поднимите кнопку, а то вам сейчас скажут, что вы подслушиваете!

– Ну, ничего не слышно! Я закрыл чашку (телефонной трубки).

– Всё равно. У надсмотрщиков – великолепный слух.

– Не-ет! Не услышит, – утверждает он. И вдруг его узкие глазки превращаются в черточки, и он, улыбаясь, говорит: – Да, я! Да разве слышно?..

– Что?! – торжествую я. – Бранится?

– М-гм…

– Ну, конечно. Терпеть не могу, когда бранятся! Дайте трубку – я ему скажу!.. – угрожающе говорю.

Передает. Я прикладываю к уху – молчит: верно, успел выругать, пока мы тут переговаривались.

– Ну-у? – усмехаюсь я. – Что там?

– Ой, Нина Евгеньевна! – слышу радостный возглас. И сейчас же раздраженно: – Зачем около вас механик? Гоните его вон!

– И не подумаю! Это еще что?!

– Ему нечего тут делать!..

– Нет, есть! У нас было сообщение. А кроме того, Демьян Иваныч (Кулиш) мешает мне скучать.

– Всё равно – гоните его вон!..

– Никогда! Какое вы имеете право так относиться к моим гостям?!

– Гоните вон, а то я его побью!.. Нина Евгеньевна!..

– Да что вы говорите глупости?!

– Ну, тогда передайте ему трубку – я сам ему скажу!..

Передаю. И слушаю:

– Да, я… Ну, слушайте, милейший, вы не ревнуйте!.. Найдите номера два и три… Будьте практичнее! Это полезно – для приобретения опыта… Я еще раз вам говорю: вы не ревнуйте!..

– Демьян Иванович! Вы говорите глупости! Что – он там тоже глупости говорит?..

В продолжение этих секунд они еще что-то говорили. Не запомнила.

– Он хочет говорить с вами – просит передать трубку…

– А я не хочу! – протестую я.

Но Демьян Иванович настаивает. Беру – и слушаю:

– Нина Евгеньевна, выгоните его! Он – нехороший человек…

(Продолжаю.) Молчу.

– Я сказала, что этого не будет!

– Нина Евгеньевна! Возьмите ваши слова обратно!

– Нет!

– Я прошу вас последний раз…

– Да что же вам, наконец, нужно?!

– Мне очень хочется слышать ваше фортепьяно! Что вы на это скажете?

– ???

– Почему вы молчите?

– ???

– Или ваше молчание – знак согласия?..

– Это не от меня зависит, – отвечаю я. И добавляю: – А у меня к вам просьба была вчера.

– Какая?

– Да теперь уж дело сделано, так не стóит. А вчера было очень нужно…

– Скажите!