Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века - Виталий Викторович Пенской
Подводя итоги Стародубской войны, М.М. Кром отмечал компромиссный характер заключенного по ее итогам пятилетнего перемирия. По его мнению, «впервые за полувековой период русско-литовских войн ни одна из противоборствующих сторон не приобрела решающих выгод», и, как результат, «соглашение 1537 г. зафиксировало определенное равновесие: Литва оказалась не в состоянии вернуть утраченные территории, а Москва временно прекратила попытки новых захватов принадлежавших Великому княжеству славянских земель». Но и это еще не все – по мнению исследователя, «устойчивость этого равновесия была подтверждена впоследствии неоднократным продлением перемирия вплоть о начала Ливонской войны»[548].
На первый взгляд такая оценка имеет право на существование, однако мы с этим все же не согласны. Хотя Москва и приостановила свою экспансию на западном направлении, но эта пауза никак не была связана с неким равновесием сил. Опыт войны наглядно показал, что Москва даже в условиях острого политического кризиса и борьбы за власть на политическом олимпе все равно способна более эффективно использовать находящиеся в ее распоряжении людские финансовые и материальные ресурсы для ведения политики иными средствами, нежели Литва. История с созданием Ивангорода/Себежа может служить наглядным тому примером. Больше того, ничего подобного зимнему 1534/35 гг. походу русских полков вглубь владений Сигизмунда I Вильно так и не смогло организовать за три военные кампании. Ни разу литовские рати не создавали угрозу русской столице, а их успехи на Северщине хотя и были болезненны, но отнюдь не фатальны. Русские же делали это во время памятного для обеих сторон зимнего похода и повторили бы этот успех и летом 1535 г., если бы не известия о появлении татар на Рязанщине. Именно татарская угроза стала главной причиной сговорчивости русских дипломатов, а не проявившееся в ходе войны равновесие сил. Так что у нас есть все основания заявить – да, Стародубская война закончилась, но на повестку дня вышел татарский вопрос в двух ипостасях – крымской и казанской. История словно повернулась вспять на полтора десятка лет назад, в 1522 г., когда и в Крыму, и в Казани на троне сидели враждебно настроенные по отношению к Москве «цари». Не найдя должного и эффективного ответа на эти вопросы, предпринимать какие-либо серьезные шаги на других внешнеполитических направлениях не имело смысла. А сделать их было необходимо, поскольку и на крымском, и на казанском направлениях ситуация лучше не становилась – наоборот, только хуже.
Сафа-Гирей, злейший враг Василия III, перенес свою ненависть с отца на сына и вовсе не собирался давать покоя Москве. Однако вместе с тем он прекрасно понимал, что рано или поздно, но набеги казанцев и черемисов на русские пограничные уезды, на которые он или смотрел сквозь пальцы, или сам их организовывал, получат более чем адекватный ответ со стороны русских. И точно так же Сафа-Гирей понимал и то, что его силы не могут противостоять всей государевой рати, судовой и конной, ежели та явится по стены Казани. Разбить ее в поле – дело такое, многое зависит от случая, но даже победа и истребление московской рати не гарантировали окончательную раз и навсегда победу. Нужна была поддержка извне, а кто мог ее оказать лучше дядюшки, крымского «царя» Сахиб-Гирея I (собственно говоря, без его согласия и поддержки вернуть себе казанский трон Сафа-Гирей вряд ли сумел бы) – до османского султана далеко, да и захочет ли он ввязываться в эту авантюру за тридевять земель от его собственных владений? А вот родной дядюшка – он поближе, и вообще, для него же лучше, если на казанском столе будет сидеть племянник, а не наследственный враг, «царевич» из касимовского дома.
В своих расчетах Сафа-Гирей не ошибся. В ответ на его просьбу крымский дядюшка в конце 1537 г. прислал в Москву своего гонца с грамотой. В ней, обращаясь к 7-летнему государю, крымский «царь» писал, что он-де желает восстановить дружеские отношения с Москвой, какие были при его отце Менгли-Гирее, и того ради «князь бы велики помирился нас для с Сафа-Киреем царевичем, что он на Казани»[549]. Прислал своего человека к московскому великому князю и казанский хан, рассчитывая, что Москва откликнется на его предложения не доводить дело до войны, а решить все миром.
Так оно и получилось. Весной 1538 г. «правительство» Елены Глинской решило в ответ на казанские набеги организовать нешуточную военную экспедицию против Сафа-Гирея. Только в судовой рати под водительством воеводы князя Д.Ф. Бельского должно было плыть к Казани 5 полков. Еще столько же полков насчитывали конная рать, выдвигавшаяся к татарской столице берегом. Добавим к этому служилых татар и «наряд», и можно составить представление о том, насколько серьезным было это предприятие[550]. Однако недвусмысленные намеки, сделанные из Крыма (Сахиб-Гирей, несмотря на предыдущие грозные заявления, предложил Москве заключить договор дружбы и «братства» в обмен на отказ от похода на Казань[551]), внезапная смерть Елены Глинской и последовавшие за этим политические пертурбации при московском дворе поставили крест на этой экспедиции. Поход был отменен, и в Казани смогли вздохнуть с облегчением. Продолжившийся обмен гонцами и послами между двумя дворами, который длился больше года, в конечном итоге не привел к замирению, Сафа-Гирей же выиграл необходимое время для того, чтобы попрочнее усесться на троне и поднакопить силы. Как только почувствовал себя увереннее, чем прежде, Сафа-Гирей и его «князья» и мурзы снова возобновили агрессивные действия против русских земель.
В сентябре 1539 г. казанский князь Чура Нарыков и его люди сумели взять недавно построенный Жиланский городок, а спустя несколько недель он же явился с большим войском (летопись, по обыкновению, преувеличила силы татар, назвав их число 8 тысяч человек) под Кострому, и не только разорил тамошние места, но и сумел разбить высланную им навстречу русскую рать[552]. В конце 1540 г. сам казанский царь лично явился «безвестно» под Муром «со многими людми казанскими и крымскыми и нагаискыми» (в летописи называют число 30 тысяч ратных людей – безусловно, сильно преувеличенное), «распустил войну» и опустошил его окрестности («много поплениша народа крестьянского, и сел пожгоша и святых Божиих церквеи около города Мурома»)[553]. Одним словом, отношения Москвы и Казани оставались весьма напряженными, набеги следовали один за другим, и в русской столице должны были считаться с тем, что восточная граница по-прежнему остается «горячей
