Джон Норвич - Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194
Не удовлетворившись привлечением к делу папы, королева написала также второму самому уважаемому церковнику Европы – Томасу Бекету, архиепископу Кентерберийскому, в то время находившемуся в изгнании во Франции. С самого начала ссоры между Томасом и королем Генрихом, вспыхнувшей пять лет назад, оба противника оглядывались на Сицилию в поисках поддержки – король видел в ней возможного посредника в отношениях с папой Александром, архиепископ – возможное убежище для себя и своих друзей. Время шло, и сицилийцы стали находить свое положение все более и более затруднительным. С одной стороны, больше симпатий вызывал Бекет. Ричард Палмер вел с ним постоянную переписку, другой соотечественник Бекета – Уолтер из Милля – как и большая часть его подчиненных, сочувствовал архиепископу, а Стефан дю Перш, умный, искренне верующий человек, оказавшийся неожиданно для себя его коллегой, открыто высказывался в его поддержку. С другой стороны, как отметил Маттео из Аджелло, король Генрих боролся, как и Рожеры I и II, против папского вмешательства в государственные дела его страны; права, которых он ныне требовал для себя, являлись во многих отношениях более скромными, нежели те, которыми сицилийские правители пользовались уже много десятилетий. Выступать против него было бы для сицилийцев откровенным ханжеством.
Потому советники решили как можно дольше соблюдать нейтралитет; но вскоре Сицилия стала прибежищем для всех тех друзей и родственников архиепископа, которые не чувствовали себя в безопасности в Англии. После изгнания Стефана и его соратников регентша в отчаянии сочла возможным написать также и Бекету, упрашивая его использовать все свое влияние, чтобы добиться возвращения дю Перша. Это было очевидно гиблое дело, но Томас старался как мог. Вскоре он пишет Маргарите:
«Хотя мы никогда не встречались[117], мы в долгу перед Вами и воздаем Вам сердечнейшие благодарности за щедрость, которую Вы выказали по отношению к нашим товарищам по изгнанию и нашим родичам, тем страдающим во Христе, кто бежал в Ваши земли от преследований и находил утешение… Итак, в подтверждение нашей глубокой признательности мы воспользовались нашими хорошими отношениями с христианнейшим королем (Людовиком VII), дабы исполнить ваши просьбы, как Вы, возможно, знаете из его послания нашему дорогому другу королю Сицилии» (письмо 192).
В письме, написанном примерно в то же время Ричарду Палмеру, Томас выражается еще яснее. После сходного изъявления благодарности он пишет:
«Есть еще одна просьба, которую я обращаю к Вам лично в надежде, что Вы ее исполните; всеми силами способствуйте королю и королеве в их трудах по возвращению на Сицилию благороднейшего Стефана, избранного архиепископа Палермо; как по причинам, которые мы ныне не можем назвать, так и потому, что, делая это, Вы надолго заслужите благодарность короля Франции и всего его королевства» (письмо 150).
Наверняка Палмер никак не откликнулся на эту просьбу, с которой Томас, вероятно, никогда бы к нему не обратился, представляй он себе хотя бы немного ситуацию. Тем временем истерическое нежелание королевы Маргариты смириться с изгнанием своего любимца вкупе с первоначальным отказом Стефана сложить с себя архиепископские полномочия заставило Совет добиваться скорейшего утверждения нового архиепископа. Посольство, отправленное к папе, предложило Александру за одобрение вновь избранного иерарха сумму большую, нежели та, которой Маргарита надеялась склонить его к тому, чтобы он отверг этого кандидата. Попросив какое-то время, якобы для размышлений, и приняв обе взятки, папа объявил свое решение. 28 сентября в присутствии короля и придворных Уолтер из Милля был рукоположен в архиепископы Палермо[118].
После этого последнего поражения Маргарита, кажется, отчаялась. Она больше не пыталась утверждать свою власть. Ее имя время от времени появлялось в указах и грамотах вплоть до совершеннолетия ее сына; затем она, вероятно, с облегчением удалилась от дел. От этих двух лет ее жизни остался один памятник – церковь Святой Марии ди Маниаче, построенная в честь победы византийского военачальника Георгия Маниака над сарацинами в 1040 г. Согласно легенде, Маниак воздвиг на этом месте замок, в часовне которого располагалось изображение Пресвятой Девы, якобы написанное самим святым Лукой; и, вероятно, для того, чтобы создать для этого сокровища достойное его окружение, Маргарита основала в 1174 г. большой василианский монастырь[119]. Можно только надеяться, что ее интерес к этому новому начинанию осветил последнее одинокое десятилетие ее жизни. Она умерла в 1183 г. в возрасте пятидесяти пяти лет.
Но Стефана она больше не видела. За окончанием его истории мы должны обратиться не к сицилийским хроникам, но к Вильгельму Тирскому, историку Латинского королевства.
– «Следующим летом, – пишет он, – некий дворянин, Стефан, канцлер короля Сицилии и избранный глава церкви Палермо, молодой человек, красивый и с прекрасным характером, брат благородного Ротруда, графа дю Перша, был изгнан из королевства в результате интриг и заговоров правителя этой страны; к великому сожалению короля, еще ребенка, и его матери, которая не в силах была справиться со всеми этими бедами. Стефана подстерегало множество ловушек, расставленных его врагами; но он сумел их избежать и высадился в нашем королевстве.
Вскоре он серьезно заболел и умер. Его похоронили с почестями в Иерусалиме, в капитуле храма Господня.
Глава 17
АНГЛИЙСКИЙ БРАК
Теперь он знает то, как небо чтит
Благих царей, и блеск его богатый
Об этом ярко взору говорит.
Данте. «Рай». XXОблегчение, которое испытала королева Маргарита, сложив с себя бремя государственных забот, полностью разделяли ее подданные. Хотя ее регентство продолжалось только пять лет, оно, наверное, показалось им вечностью; и они с благодарностью и надеждой смотрели на высокого русоволосого юношу, который летом 1171 г. официально взял бразды правления в свои руки.
Не то чтобы они о нем много знали. Его красота, безусловно, поражала; он сохранил ее и повзрослев – мальчик, который в день своей коронации показался всем ангелом, теперь в восемнадцать лет походил на молодого бога. В остальном о нем судили главным образом по слухам. Говорили, что он хорошо образован, изъясняется и читает на всех языках королевства, включая арабский; мягок в обращении и деликатен, не подвержен ни приступам оцепенения, ни внезапным вспышкам гнева, которые делали его отца столь устрашающим; глубоко религиозен, однако терпим к верам, отличным от его собственной. Ибн Джубаир рассказывает с одобрением одну из самых известных историй о нем – как во время землетрясения 1169 г. он обратился к придворным, христианам и мусульманам со словами: «Пусть каждый из вас молится Богу, которому поклоняется; тот, кто верит в своего Бога, познает утешение в своем сердце». В государственных делах и политике он пока был несведущ, но это воспринималось скорее как достоинство; поскольку до сих пор он стоял в стороне от общественной жизни, он, очевидно, не имел никакого отношения к тем несчастьям, которые его мать навлекла на королевство.
Если бы в те годы, которые последовали непосредственно за вступлением Вильгельма на трон, Сицилия вновь пала жертвой политической нестабильности, которая омрачала ее предшествующую историю, неизвестно, сколько времени юный правитель мог бы сохранять народную любовь. Ему повезло, что его совершеннолетие совпало с наступлением эпохи мира и спокойствия, что вскоре стали приписывать его правлению. Но эта долгожданная передышка не была связана с усилиями Вильгельма; хотя сам он никогда не водил войско в бой, он имел неприятную склонность к заграничным военным авантюрам и в итоге оказался более воинственным, чем его отец и дед. Но эти авантюры, как ни дорого они обходились, не нарушали спокойного течения жизни его королевства. А поскольку все заслуги в обеспечении этого благоденствия, как при жизни, так и посмертно, приписывались ему, а в более поздние годы люди, оглядываясь на это бабье лето – ибо таковым оно оказалось – Сицилийского королевства, вспоминали с благодарностью о своем последнем законном нормандском короле, который выглядел столь прекрасным и умер столь молодым, они дали ему имя, под которым он вошел в историю, – Вильгельм Добрый.
Наверное, самым убедительным свидетельством изменения общей ситуации является тот факт, что первые пять лет после совершеннолетия Вильгельма основным содержанием сицилийской дипломатии в Европе были поиски жены для молодого короля. Вопрос этот вставал и раньше. Внутренние неурядицы на Сицилии не вредили ее репутации на международной арене, и никто не сомневался, что, когда придет время, для короля найдется немало достойных невест; действительно, любой правитель в Европе гордился бы таким зятем. Первым сделал ход, как мы помним, Мануил Комнин; поскольку его дочь могла бы принести в качестве приданого Восточную империю, у королевы Маргариты и ее советников имелись веские основания принять предложение. Но они не хотели с этим спешить, и вопрос еще не был решен, когда в 1168 г. король Англии Генрих II предложил в жены молодому королю свою третью и младшую дочь Иоанну. Всем сицилийцам нормандского или английского происхождения подобный союз казался более заманчивым, чем византийский вариант. Тесные связи между двумя королевствами начали складываться со времен Рожера. Английские ученые, церковники и администраторы, чьи имена уже появлялись на этих страницах, составляют только малую часть от общего числа приезжих[120]; и к 1160-м гг. подавляющее большинство влиятельных нормандских семейств, живших в Англии, имели родичей на Сицилии, и наоборот[121]. Сам Генрих, чьи владения в одной только Франции превосходили по размерам владения короля Людовика VII, был, без сомнения, самым могущественным государем в Европе. Более того, хотя Иоанна едва вышла из младенческого возраста – она родилась в 1165 г., – Генрих, по-видимому, искренне желал этого союза. Существовало, правда, препятствие в лице Томаса Бекета. Если бы Стефан дю Перш оставался на Сицилии, неизбежно возникли бы сложности, но, после того как он сошел со сцены, проблема уже не казалась столь неразрешимой. Все знали, что Стефан и Томас были друзьями и неприязненное отношение к Стефану могло отчасти переадресоваться его приятелю.
