Карл Абжаген - Адмирал Канарис
Канарис ломал себе голову, но дух сопротивления против его мучителей нельзя было сломать. Допросы не давали результатов, которые хотело получить гестапо. Во второй половине марта во Флоссенбюрг приехал Кальтенбруннер собственной персоной, чтобы лично допросить своего старого противника, который сумел так долго препятствовать установлению монополии гестапо на получение информации, пока это, собственно, не потеряло своего смысла. Об этих драматических беседах у нас также есть показания квалифицированного и надежного свидетеля. Со своего наблюдательного поста у дверной щели Лундинг видел обоих мужчин во время их разговора во дворе лагеря. Снова и снова они ходили взад-вперед, большой, неуклюжий Кальтенбруннер, неповоротливый, похожий на медведя с замедленными движениями, время от времени угрожающе поднимавший свои «лапы убийцы», и маленький, хрупкий по сравнению с ним, Канарис, энергично жестикулирующий, явно выдвигая контраргументы в ответ на утверждения Кальтенбруннера. «Нет, этого не так легко уничтожить», — сказал себе наблюдатель.
Однако оставалось уже немного дней до его уничтожения. Конечно, его сопротивление до последнего мгновения не было сломлено; удовольствия палачам из гестапо и СД он не доставил. Они так и не узнали, что скрывал в своем мозгу человек, знающий о стольких заговорах и сговорах, который участвовал, по меньшей мере косвенно, почти во всех попытках освободить отечество и мир от тирании Гитлера и террора Гиммлера. Он не сказал им ничего об этом, даже когда они после отъезда Кальтенбруннера перешли от пыток души к избиениям. Об этом он 1–2 апреля два или три раза сообщал своему другу из Дании. Он считал другом своего товарища по несчастью, которому мог излить свою душу в ужасные недели, прошедшие с тех пор, как они однажды встретились в коридоре и заглянули друг другу в глаза. Они смогли заглянуть друг другу в самую глубину души, и тот, кто пережил эти ужасы, никогда их не забудет. Канариса не покидало спокойное убеждение, что в самые трудные минуты рядом с ним будет его друг и что рядом с этой дружбой тот факт, что они относились к разным нациям и что его нация причинила жестокую несправедливость нации другого, не имеет большого значения.
6 или 7 апреля из Берлина во Флоссенбюрг приехал Гуппенкотен в сопровождении Старвицкого. Допросы участились. Хотя у Гуппенкотена лежали в портфеле смертные приговоры для Канариса, Остера, Штрюнка и целого ряда других заключенных, однако, видимо, он должен был сделать последнюю попытку выжать признание.
В полночь с 8 на 9 апреля Канарис, вернувшись с допроса, длившегося много часов, постучал своему соседу: «Это, я думаю, был последний допрос». Он добавил, что его опять сильно избили и что, по-видимому, у него сломана носовая кость. Он думает, что его судьба решена и он должен умереть. «Я умираю за свое отечество с чистой совестью. Вы как офицер поймете, что я лишь выполнял свой долг перед отечеством, когда пытался противиться преступному безрассудству, с которым Гитлер ведет Германию к гибели. Все было напрасно, потому что теперь я знаю, что Германия погибнет, я знал это еще с 1942 года». Можно видеть, что все препятствия, которые у Канариса еще существовали при переписке с Лундингом, теперь отпали. Ему больше не нужно было скрывать свои мысли. Он знал, что по другую сторону стены находилась сочувствующая ему душа, верный друг, знал, что его жизнь окончена и ему даже не нужно бояться, что его услышит гестапо. Разговор через стену продолжался. Канарис передал Лундингу последнюю весточку для своей жены. Было уже далеко после 2 часов ночи, и Лундинг лег для короткого отдыха на свои нары.
Как Канарис провел немногие оставшиеся часы этой ночи, мы не знаем. Снова ли прошла его жизнь перед мысленным взором? Или он молился, готовясь в последний путь? Одно можем сказать с уверенностью: он никогда не роптал на бога и свою судьбу; потому что мы знаем, что он уже много лет назад со свойственным ему религиозным фатализмом пришел к убеждению, что он, хотя и не несет личной вины, тоже должен нести расплату за то зло, которое Гитлер причинил миру.
Около 6 часов утра в бункере началось оживление. Во дворе еще было темно, но электрические лампы ярко освещали двор. Лундинг услышал, как его соседа вызвали и вывели из камеры. Перед камерой с Канариса сняли наручники и кандалы Со звоном они упали на пол. Затем его повели по направлению к канцелярии. Многие другие заключенные были тоже туда приведены. Отчетливо были слышны грубые голоса и ругань эсэсовцев. Потом резко прозвучала команда: «Раздеться!» Это был верный знак, что узников из канцелярии поведут на казнь, потому что эсэсовцы убивали своих жертв голыми.
«Пошел!» — как удар кнута звучит команда. И свидетель, который с остановившимся дыханием и глубоким состраданием следит у своей щели за неумолимым развитием драмы, видит, как за окном промелькнули голые плечи и седой вихор его соседа по камере. В бледном полумраке, в котором новый день боролся с электрическим освещением двора, он прошел как тень навстречу своей голгофе. И теперь начинается страшная сцена массовой казни, которую Лундинг уже много раз видел. Он ждет, не прозвучит ли выстрел. Потому что тот, кто пошел на казнь, был высокопоставленным офицером, а по отношению к офицерам даже у эсэсовцев применялся расстрел. Не то чтобы была большая разница между смертью на виселице или от выстрела в затылок, ведь того, что рассматривалось как солдатская смерть от пуль команды стрелков, в Третьем рейхе давно уже не существовало; на это смотрели как на пережиток давно забытых рыцарских времен.
Во всяком случае, Лундинг не услышал выстрела, и так как утро было безветренным (при сильном ветре можно было не услышать выстрелы из винтовок, несмотря на то, что это было всего в 20 метрах от Лундинга), значит, это была виселица. У Лундинга не было времени над этим задуматься; прошло четыре или пять минут и с места казни прозвучало: «Следующий!», на что из канцелярии ответили: «Пошел!» И снова взметнулся голый человек через серый полумрак навстречу своей судьбе. Восемь или девять раз прозвучала утром 9 апреля 1945 г. команда «Пошел!» во дворе перед бункером Флоссенбюрга. Меньше чем за полчаса ужасное дело было закончено. С шумом прошли через двор эсэсовцы, исполнявшие роль палачей, и, как всегда после казни, вернулись на некоторое время в канцелярию. Что они делали в комнате, заключенные не знали; возможно, они делили между собой одежду убитых или подкреплялись после казни водкой, или просто надо было выполнить необходимые бюрократические формальности — мы не знаем. Через полчаса закончилось и это. Примерно тогда, когда эсэсовцы вышли снова из канцелярии, между 7 и 7.30 утра, Лундинг увидел, как узники из лагерного барака понесли тела только что казненных на носилках для сожжения на штабеле дров, находившемся за бункером. Вильгельм Канарис был мертв. Мы знаем от других узников, что вместе с ним умерли Ганс Остер, Теодор Штрюнк, Гере и доктор Зак; имена остальных жертв, погибших в апрельское утро, нам не известны. Утешительно только одно: те, кто умер в это утро, умерли быстро, без длительных мучений между этим «Пошел!» и затем «Следующий!», которые слышались в эти десять месяцев, что Лундинг провел во Флоссенбюрге и за которые он стал свидетелем более чем 700 казней.
Канарис умер незадолго до того, как сотрудники СД отправили остатки «знаменитостей» из Флоссенбюрга. Это была та удивительная группа узников, которые после многочисленных страхов и опасностей были сначала освобождены одним решительным офицером вермахта, а затем перевезены американскими войсками на Капри. О мотивах, которые побудили Гиммлера отправить этих мужчин, женщин и детей, среди которых находились представители почти всех наций Европы, в их странную поездку, мы можем только строить предположения. Может быть, он хотел таким образом произвести последний обмен, как он уже прежде делал с евреями, и по меньшей мере купить себе безопасность. Что бы ни было, ясно одно: Канариса и его верных сотрудников, которые вместе с ним 9 апреля должны были уйти из жизни, когда приближение американских войск, казалось, предвещало их скорое освобождение, Гиммлер и Кальтенбруннер не хотели бы ни при каких обстоятельствах отдать в руки государств-союзников. Как объект обмена Канарис слишком много знал. То, что он знал, не должно было достаться будущим поколениям. Об этом свидетельствует также уничтожение найденных в Цоссене документов Остера, среди которых была часть дневника Канариса. Документы были уничтожены Гуппенкотеном по приказу Кальтенбруннера. Отчет Канариса также должен был исчезнуть. Наконец, Кальтенбруннер и Гуппенкотен прекрасно сознавали, что нельзя оставлять в живых столь опасного врага, всезнающего и неподкупного свидетеля, который лучше других мог бы дать подлинную картину всевластия Гитлера и террора Гиммлера. Поэтому Канарис должен был умереть.
