Владимир Малявин - Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)
Строители империи в ужасе отшатнулись от созданного ими. Но альтернативы бюрократическому строю ши предложить не могли, и полного разрыва с официальным порядком не состоялось. Если отшельничество выражало протест против самоубийственных тенденций развития империи, «молчание» отшельников отразило слабость и, более того, бесперспективность этого протеста. Распад империи ши пытались возместить лишь эмоциями – гневом, направленным на «узурпаторов», и тоской по идеалу «согласия» людей.
Мы располагаем замечательным свидетельством острого духовного кризиса позднеханьских ши – сборником лирических миниатюр «Девятнадцать древних стихотворений». Оставим в стороне обстоятельства появления и художественные особенности этих анонимных шедевров древнекитайской лирики. Есть веские основания полагать, что они написаны не ранее начала II в. Стихотворения сборника проникнуты чувством скорби о быстротечности времени, которому сопутствуют мотивы скитания вдали от родины, разлуки с верным другом. Уже начальные строки первого стихотворения гласят:
В пути и в пути, и снова в пути и в пути,Так мы, господин, расстались, когда мы в живых.Меж нами лежат бессчетные тысячи ли,И каждый из нас у самого края небес.(Перевод Л.З. Эйдлина)
Это стихи не о странствии и разлуке как таковых, хотя за десятилетия дворцовых переворотов и действия законов о «запрете клики» многие служилые люди действительно испытали и то и другое. Лиризм «древних стихотворений» вдохновлен одной безусловной и с редкой непосредственностью пережитой истиной, что «живет человек между небом и этой землей так непрочно, как будто он странник и в дальнем пути» (перевод Л.З. Эйдлина).
Удел человека, провозглашаемый «древними стихотворениями» – быть кратковременным гостем в этом мире, где ничего не принадлежит ему. Не изреченной, но неодолимой чертой отделен их лирический герой от мира преходящих людских радостей и забот, и ему остаются лишь воспоминания о давно потерянном счастье и мечты о дружбе, «крепкой, как камень». Но нет возврата скитальцу, и нет ему надежды:
Мне снова прийти бы к входу в родимый дом.Я хочу возвратиться, и нет предо мною дорог!(Перевод Л.З. Эйдлина)
«Древние стихи» раскрывают еще одну важную грань нового миросознания ши. Нетрудно видеть, что звучащие в них тоска по ушедшему счастью, тягостное предчувствие смерти предполагают обостренное ощущение ценности жизни, единственной и неповторимой.
Идея достоинства жизни как биологического факта не была новостью в ханьскую эпоху – за нее ратовали еще древние даосы, в частности Чжуан-цзы. Даосская тема мудрого сохранения себя, призыв не связывать себя путами «мира людей» традиционны для образованных верхов ханьской империи. Однако ханьские современники воспринимали учение Чжуан-цзы лишь как жизненную программу и, по всей видимости, не обращали внимания на фундаментальную идею «поравнения вещей» у древнего философа, что предполагало, помимо прочего, идею неразрывности жизни и смерти. Толкователь Чжуан-цзы Го Сян в конце III в. отмечал в своих комментариях к трактату: «Раньше было принято считать, что Чжуан-цзы любил смерть и ненавидел жизнь». Надо полагать, Го Сян имел в виду мнение, сложившееся именно при Хань.
Как мы уже видели, ощущению подавленности и покинутости в традиции ши неизменно противопоставлялся идеал истинной привольной жизни. Этот идеал не был чужд и раннеханьским чиновникам, и позднейшей служилой знати, но их зависимость от службы делала его неконкретным, смутным, подчас даже не лишенным доли цинизма и потому малоубедительным. Однако с ростом социальной автономности ши и усилением их недовольства службой старый идеал приобрел новый смысл, имевший колоссальное значение для судеб китайской культуры: его стали связывать с жизнью на лоне природы и в единстве с ней.
Впервые переосмысление жизненного идеала отчетливо выразилось в творчестве Чжан Хэна, написавшего короткую оду «Возвращаюсь к полям». Вначале поэт заявляет, что он долго и без толку служил в столице, устал от городской суеты и теперь хочет «отринуть пыль и грязь» этого мира, уподобившись мудрым отшельникам древности. Далее он рисует картину весеннего оживления природы: «В лучшую пору, в средний месяц весны, благодатна погода, воздух светел и чист. На холмах и в низинах всюду пышная поросль, и буйно цветут все травы. Скопа бьет крылами, иволга грустно поет. Касаясь друг друга шеями, они то взмывают ввысь, то стремглав мчатся вниз, громко крича. Я привольно брожу, и всему вокруг радуется сердце» [Лянхань вэньсюэ, с. 82].
Идеал поэта – жить в «хижине, крытой травой», играть в свое удовольствие на гуслях, читать древние книги, «свободно странствуя душой вне вещей». Именно такой идеал запечатлен в образах позднеханьских отшельников, которые «радовались уединенной жизни среди гор и вод». Жизнь среди природы и наравне с ней становится в традиции ши прообразом «истинного» (чжэнь). Бездомный странник находил приют в огромном доме мироздания. Но это уже тема культуры позднейшей эпохи.
Мы проследили происшедшую за ханьский период эволюцию представлений ши о самих себе и их жизненном идеале. При всем различии их взглядов на жизнь перед нами, в сущности, вариации одной темы, отразившие общность социального положения наследников традиции ши, и прежде всего их двойственное отношение к политической власти.
Литературный автопортрет ши, как и вся их культура, проникнут идеей освобождения от официального мира империи. Эта идея, поначалу смутная и неопределенная, постепенно обретает все более интимное и конкретное звучание. Консолидация верхов ханьского общества на базе идеалов традиции ши и одновременно рост их отчужденности от имперского порядка открывали путь к эмансипации литературного творчества от конфуцианского морализма. В этом смысле позднеханьский период, породивший «Девятнадцать древних стихотворений» и идеал «естественной жизни», культ «бесполезной для мира» гениальности, стал преддверием расцвета эстетического миросознания ши эпохи Шести династий, расцвета, неразрывно связанного с утверждением независимости культурных ценностей ши от политически-утилитарных соображений.
Глава 4
На рубеже эпох
Гибель империи
К началу 80-х годов II в., т. е. после десяти с лишним лет действия закона о «запрете клики», обстановка в империи как будто не претерпела заметных перемен. Лин-ди со своими любимцами – евнухами развлекался в парках дворца и пользовался любой возможностью для того, чтобы пополнить свою личную казну. Но благополучие в столице было только внешним. По-прежнему государственный аппарат раздирали внутренние интриги и усобицы, постоянно грозившие взорвать оболочку внешнего спокойствия. Накалялась обстановка в низах общества, среди которых быстро росла популярность оппозиционных религиозных сект. Наибольший успех выпал на долю вождя секты «Тайпиндао» Чжан Цзюэ, который за десять с лишним лет проповеднической деятельности приобрел несколько сотен тысяч последователей во всех восточных и центральных районах империи. По-видимому, основную массу сторонников Чжан Цзюэ составляли беглые крестьяне [Хоу Хань шу, цз. 54, с. 27а].
Чжан Цзюэ создал из своих приверженцев мощную военизированную организацию и назначил свержение ханьской династии на 184 год – первый год нового шестидесятилетнего цикла. Незадолго до намеченного срока бывший сподвижник Чжан Цзюэ выдал двору одного из руководителей секты, некоего Ма Юаньи, готовившего мятеж в столице. Власти выявили и казнили более тысячи людей Ма Юаньи из простонародья и даже дворцовой охраны. В связях с мятежниками были уличены и два высокопоставленных евнуха: Сюй Фэн и Фэн Сюй [Хоу Хань шу, цз. 71, с. 2а]. Чжан Цзюэ спешно призвал своих сторонников к оружию. Так весной 184 г. началось одно из самых крупных в истории Китая народных восстаний – восстание «желтых повязок».
Вопрос о месте мятежной секты в политической борьбе того времени крайне запутан в источниках, что и неудивительно ввиду глубоких раздоров среди правящих верхов империи. Тот факт, что двор до последнего момента ничего не знал об агитации Чжан Цзюэ, свидетельствует, несомненно, о кризисе доверия к династии со стороны как бюрократии, так и провинциальной элиты.
Сохранились намеки современников на то, что местные чиновники просто боялись доносить о деятельности вождей «Тайпиндао», не желая рисковать своей карьерой. Нельзя отрицать и определенной идейной преемственности между повстанцами и «учеными служилыми людьми». Многое в доктрине мятежных сект было частью общего наследия космологических, этических и социальных воззрений ханьской эпохи, и по многим пунктам нравственный идеал «Тайпиндао» смыкался с моралью «чистоты». Вспомним, что еще в 166 г. ученый-маг Сян Кай оправдывал свою критику евнухов ссылками на даосские книги, почитавшиеся сектантами. Известно, что разного рода религиозные проповедники и «святые люди» пользовались покровительством верхушки местного общества. В надписи на одной из стел II в. даосы (дао ши) фигурируют как авторитеты в делах божественных [Ebrey, 1980, с. 336].
