Вадим Кожинов - Загадочные страницы истории XX века
Но к середине XV века, после фактического распада государства монголов, бывший его царь Уду-Мухаммед, изгнанный соперниками из Сарая, и затем из Крыма, и оставшийся, таким образом, без владения, захватил Казань, убил ее булгарского владетеля Али-Бека (иначе — Алибея) и сел на его место (согласно другой, менее достоверной, версии, это сделал сын Уду-Мухаммеда, Махмутек). Есть, между прочим, достаточные основания полагать, что вначале Уду-Мухаммед имел намерение “сесть” подобным же образом не в Казани, а в Москве, но, по-видимому, счел этот план нереальным.
В дальнейшем Казанское ханство существовало — наряду с Крымским, Астраханским, Сибирским, — как своего рода осколок империи; ханства уже никак не могли объединиться, подчас активно соперничали, но нередко — в трудные моменты так или иначе поддерживали друг друга. В частности, после смерти в 1518 году правнука Уду-Мухаммеда, не оставившего сыновей, из Крыма в Казань был прислан с войском и свитой младший брат тамошнего хана, Сагиб-Гирей; особенно знаменательно, что позднее он вернулся в Крым, а в Казань прислал оттуда своего племянника Сафа-Гирея, правившего до своей кончины в 1549 году, — за три года до взятия Казани русским войском.
Двухлетний сын Сафа-Гирея, Утемыш-Гирей, естественно не мог править, и помощь Казанскому ханству на этот раз пришла уже не из Крыма, а из Астрахани. В начале 1552 год в Казань явился царевич Едигер — сын хана Астраханского правнук Ахмата (который пытался в 1480 году заставить подчиниться ему Ивана III). Он пришел, сообщает составленный вскоре после событий их непосредственным очевидцем “Казанский летописец”, и “с ним прийде в Казань 10000 варвар (то есть не христиан. — В.К.), кочевных самоволных, гуляющих в поле”. Цифру эту, могущую показаться произвольной, подтверждает другой очевидец — князь Курбский в своем рассказе о взятии Казани (в его сочинении 1573 года “История о великом князе Московском”), сообщая, что во время последней решающей схватки хана Едигера окружало именно 10000 отборных воинов.
Из этого, естественно, следует вывод, что битва за Казань шла — хотя бы прежде всего, главным образом, — не между русскими и коренным населением ханства, а между боевыми силами чингизида Едигера, которые он привел из Астрахани, и московским войском. При любых возможных оговорках все же никак нельзя считать правление Едигера и его воинов воплощением национальной государственности народа, жившего вокруг Казани, — хотя это и делают некоторые татарские историки.
Итак, судьба Москвы и Казани со времен монгольского нашествия и до 1430-1440-х годов была аналогичной: правившие в этих городах князья являлись вассалами монгольского хана — “царя”. Но с момента захвата Казани Улу-Мухаммедом, убившим принадлежавшего к коренному населению князя Али-бея, положение стало принципиально иным: представим себе, что чингизид Уду-Мухаммед смог захватить не Казань, а Москву, убить княжившего тогда Василия II (отца Ивана III) и править в Москве вместе со своим войском и свитой… Поэтому, повторяю, по меньшей мере не корректно усматривать во взятии Казани московским войском в 1552 году подавление национальной государственности.
Впрочем, и вопрос о борьбе Москвы с чингизидами и их войсками, основу которых составляли люди, называвшиеся к тому времени “татарами”, не так прост, как чаще всего думают. Дело в том, что московское войско, пришедшее в Казань, включало в себя больше татар, нежели войско Едигера.
Неверное представление о всей исторической ситуации эпохи заставляет закрыть глаза даже на предельно выразительные факты. Уже упомянутый “Казанский летописец” рассказывает о том, как царь Иван Васильевич (Грозный) по пути на Казань, в Муроме, “благоразумно… учиняет началники воев”:
“В преднем же полку началных воевод устави над своею силою: татарского крымского царевича Тактамыша и царевича шибанского Кудаита… В правой руце началных воевод устави: касимовского царя Шигалея… В левой же руце началные воеводы: астороханский царевич Кайбула… В сторожевом же полце началныя воеводы: царевич Дербыш-Алей”.
К этому необходимо добавить, что ранее в “Летописце” сообщено следующее: “прийде в Муром град царь Шигалей ис предела своего, ис Касимова, с ним же силы его варвар 30000; и два царевичя Астраханской Орды… Кайбула именем, другой же — Дербыш-Алей… дающиеся волею своею в послужение царю великому князю, а с ними татарих дватцать тысяш”. 216
Разумеется, основу войска составляли русские (я опустил в цитатах имена русских воевод), но летописец на первые места везде ставил чингизидов, — хотя бы потому, что русские военачальники никак не могли сравниться с чингизидами с точки зрения знатности.
Как же все это понять? При верном общем представлении о том, что совершалось в ХV-ХVI веках, здесь нет никаких загадок. Власть на тех территориях, которые принадлежали Монгольской империи, переходила в руки Москвы, поскольку — в силу многих причин — чингизиды уже не могли удержать эту власть. Наиболее дальновидные чингизиды постепенно переходили на московскую службу, получая очень высокое положение в русском государстве и обществе.
Конечно, это был не простой процесс. Так, тот самый астраханский царевич Едигер, который в 1552 году стал ханом Казанским, десятью годами ранее прибыл в Москву, а в 1547— м во время неудачного похода на Казань был одним из русских “началных воевод”. Но чаша весов еще, казалось, колеблется, и через пять лет Едигер, став ханом Казанским, отвергал все предложения подчиниться Москве. Впрочем, оказавшись в плену, он через какое-то время принял Крещение с именем Симеона Касаевича (сын Касима), сохранил титул “царь Казанский” и занял высшее положение при Московском дворе и государстве в целом (так, в летописных описаниях церемоний царь Казанский Симеон стоит на втором месте после Ивана Грозного).
Ярко раскрывается судьба “монгольского наследства” и в участи потомков всем известного сибирского хана Кучума. Сибирь дольше других областей (исключая занятый турками Крым) переходила под руку Москвы. Только в январе 1555 года тогдашний хан Сибири Едигер (тезка хана Казанского) признал себя вассалом московского царя. Однако в 1563-м потомок старшего сына Чингисхана Джучи (старшим сыном этого Джучи был, кстати сказать, и сам Батый), хан Кучум разгромил и убил Едигера и вскоре порвал отношения с Москвой. В 1582 году он потерпел поражение от Ермака, а в 1585-м, напротив, Ермак погиб в бою с Кучумом, который до 1598 года продолжал отстаивать свою власть над Сибирью.
Впрочем, широко распространенное представление о Кучуме как бы исчерпывается словами явно не очень осведомленного в сибирских делах Кондратия Рылеева:
Кучум, презренный царь Сибири…
Итак, потомок Чингисхана Кучум не пожелал подчиниться московскому царю. Тем не менее его сыновья Алей (который, кстати сказать, долго воевал против Москвы вместе с отцом) Абулхаир, Алтапай, Кумыш сохранили титулы “царевичи Сибирские” и пользовались на Руси самым высоким почетом. Сын Алея, Алп-Арслан в 1614-1627 годах был правителем относительно автономного Касимовского ханства. А сын последнего, Сеид-Бурхан, принял христианство с именем “Василий, царевич Сибирский”, и выдал свою дочь (то есть праправнучку Кучума) царевну Сибирскую Евдокию Васильевну ни много ни мало за брата русской царицы (супруги Алексея Михайловича и матери Петра I), Мартемьяна Кирилловича Нарышкина. Другой праправнук Кучума (правнук его сына Кумыша), также названный Василием (по-видимому, царевичи Сибирские уже знали, что по-гречески “Василий” означает “царь”) стал близким сподвижником русского царевича — сына Петра I, злополучного наследника престола Алексея. Из-за этого пострадали все царевичи (вместе с ними, конечно, подверглось гонениям немало и русских людей из окружения царевича Алексея): с 1718 года им было поведено считаться отныне только князьями Сибирскими. Тем не менее внук опального царевича Василия, князь Василий Федорович Сибирский, живший уже во второй половине XVIII — начале XIX века, стал генералом от инфантерии (чингизидская военная косточка!) и сенатором при Александре I; он едва ли мог без возмущения воспринимать рылеевскую балладу…
Этот генеалогический экскурс, как мне представляется, небезынтересен и сам по себе, но важнее всего осознать, что ложные, и, в конечном счете, внушенные западной идеологией понятия о роли Монгольской империи и ее наследства в России как бы вычеркивают подобные факты из нашего внимания. А между тем факты такого рода поистине неисчислимы, и они ясно говорят о том, что господствующие представления об отношениях Руси и Монгольской империи (и ее наследии) совершенно не соответствуют исторической реальности.
Как уже сказано, восприятие Русью монгольского наследства окончательно сделало ее евразийской державой и, в частности, исключало какое-либо “высокомерие” русского национального сознания в отношении азиатских народов. В связи с этим стоит привести два очень весомых высказывания крупнейших политических деятелей Запада. Один из них — князь Отто фон Бисмарк (1815-1898), посланник Пруссии в Петербурге, затем прусский министр-президент и министр иностранных дел и, наконец, канцлер Германии. Он со знанием дела писал: “Англичане ведут себя в Азии менее цивилизованно, чем русские; они слишком презрительно относятся к коренному населению и держатся на расстоянии от него… Русские же, напротив, привлекают к себе народы, которые они включают в свою империю, знакомятся с их жизнью и сливаются с ними”. 217
