Уильям Фуллер - Внутренний враг: Шпиономания и закат императорской России
Однако со временем Мюллер необычайно занесся. Он стал утверждать, что служил не скромным австрийским оперативником, а старшим офицером австрийского Генерального штаба и что он с 1908 года был допущен к секретнейшим данным австрийской разведки и контрразведки. Доверие к нему начальства простиралось столь далеко, что он был одним из двух офицеров, получивших личный приказ Конрада фон Хётцендорфа, главы австрийского Генерального штаба, арестовать полковника Редля. Доверие это проявилось также в том, что он был выбран посредником для контактов с германской секретной службой. Находясь в этой должности, он посетил некое собрание в Берлине, на котором шла речь о сорока восьми важнейших немецких агентах в России. Одним из них был генерал П.К. Ренненкампф, позже командующий 1-й армией, которая так неудачно вторглась в Восточную Пруссию в 1914 году. Другим был ни много ни мало сам военный министр Сухомлинов. Сан-Кирали пояснил, что осторожные немцы не сносились с министром напрямую, а пользовались услугами десятка посредников, которые забирали поставляемые Сухомлиновым документы и передавали ему деньги, которые тот требовал в качестве вознаграждения. Сан-Кирали утверждал, что имел доступ ко многим из этих документов, поскольку их изучение составляло часть его подготовки к будущей работе под прикрытием в Галиции. Более того, немецкие начальники однажды дали ему в руки все досье на генерала Сухомлинова, в котором, как запомнил Кирали, содержались дословные записи разговоров военного министра с Николаем II9.
Как относиться к тому, что рассказали Машек и Мюллер/Сан — Кирали? Сенатор Кузьмин, конечно, воспринял выдвинутые Машеком обвинения достаточно серьезно и приказал тщательно допросить Сухомлинова о его отношениях (если таковые имелись) с полковником Альфредом Редлем. В связи с показаниями Сан-Кирали сенатор даже дал себе труд съездить летом 1916 года в Бердичев, чтобы побеседовать с ним лично. Нельзя, однако, не заметить, что Кузьмину очень хотелось поверить в то, что Машек и Сан-Кирали говорят правду. Менее ангажированный и более беспристрастный человек заметил бы, что оба они не заслуживают особого доверия.
В случае с Машеком это просто бросалось в глаза, поскольку его история представляла собой амальгаму прозрачной лжи и фантастических вымыслов. Мысль о том, что генерал-губернатор и командующий военным округом крадется по улицам ночного Киева в наряде извозчика, причем попадается на глаза только одному Машеку, просто не укладывается в голове, равно как и нелепая утка о варшавской квартире с прямой телеграфной линией до кабинета кайзера в Берлине. Более того, в рассказах Машека можно указать на множество деталей более обыденного свойства, которые абсолютно ничем не подтверждаются. Так, Сухомлинов не мог встречаться с упомянутым Машеком чешским ренегатом в середине декабря 1908 года, поскольку к этому времени он уже перебрался в Петербург. Далее, документы решительно опровергают утверждения Машека о том, что он якобы служил в разведке Киевского военного округа — на самом деле ему дали только пару поручений, после чего в 1908 году выгнали, а вовсе не держали на жалованье до 1913 года. Полковник Самойло из киевской разведки не только не считал Машека надежным и полезным сотрудником, но, напротив, знал его за человека «не вполне нормального, подозрительного и не вызывающего доверия»10.
Нетрудно понять, в чем там на самом деле была интрига. Габсбургскую монархию с давних пор беспокоила лояльность ее этнических меньшинств, особенно многочисленного славянского населения, из среды которого, как опасалась Австрия, Россия могла вербовать шпионов. Беспокойство это никак не было безосновательным, поскольку в годы войны Россия действительно широко прибегала к услугам славянских подданных Вены для выполнения шпионских заданий, среди них был, например, профессор Томаш Масарик, будущий президент независимой Чехословакии11. Совершенно естественно, что австрийцы пытались предпринимать ответные меры, внедряя своих агентов в круги чешских националистов за границей и организовывая слежку за чешскими эмигрантами. Машек, очевидно, принадлежал к числу этих агентов, о чем и сообщали его сослуживцы по чехословацкому полку. Своими фантастическими разоблачениями Машек пытался выбраться из сибирской ссылки и одновременно отомстить штабу 3-й армии.
Утверждения Сан-Кирали, на первый взгляд более правдоподобные, чем домыслы Машека, также изобиловали откровенными вымыслами. Прежде всего Сан-Кирали никак не мог участвовать в захвате Альфреда Редля, ибо среди группы из пяти человек, столкновение которых с Редлем в мае 1913-го в отеле «Кломзер» подтолкнуло полковника к самоубийству, не было никого, кто по описанию или имени напоминал бы Сан-Кирали12. Более того, записи допросов Сан-Кирали содержат множество повторяющихся ошибок в датах, фактах и именах, как, например, неверное именование Александра Бауэрмейстера Баумайстером или Бурмейстером13. Если полковника Полякова Сан-Кирали удалось убедить в том, что он действительно тот, за кого себя выдает, то штабс-капитан Реек, допрашивавший его первым, отметил, что по-немецки Сан-Кирали пишет с грубыми ошибками, из чего следует, что он никак не мог быть офицером австрийской армии, не говоря уже о Генеральном штабе14. А значит, он не был посредником между австрийской и германской разведками, никогда не присутствовал на берлинском собрании по поводу русского шпионажа и в жизни не держал в руках «досье Сухомлинова». Мотивы этих уклонений от истины вполне понятны: Сан-Кирали боялся, что русские его повесят, как это обыкновенно делалось со шпионами, арестованными на их территории. При первой же беседе с капитаном Рееком он вполне откровенно признался, что вся его надежда остаться в живых — в том, чтобы продолжать сообщать интересные сведения15. Поэтому у него были все основания притворяться важной фигурой в разведке, а не третьестепенным агентом, каковым он в действительности являлся. Ему также необходимо было говорить со своими следователями, говорить не переставая, рассказывать все, что ему действительно было известно, и развлекать выдумками после того, как подлинные сведения истощились. Это одно отделяло его от виселицы — во всяком случае, так он считал.
Показания Машека и Сан-Кирали, воспринятые как основательные доказательства шпионской деятельности и измены Сухомлинова, на самом деле отнюдь этим не являлись. Внутренние противоречия и грубая ложь дискредитировали их показания и бросали тень практически на все ими сообщенное. Государственное обвинение генерала в измене в действительности представляло собой не нерушимую крепость, а замок на песке. Однако это не имело никакого значения, поскольку, как с одобрением отметил Милюков в своей речи 1 ноября 1916 год а, Сухомлинову уже был вынесен обвинительный приговор «инстинктивным голосом всей страны и ее субъективной уверенностью»16.
Защита Сухомлинова
Несмотря на то что надежды на честное рассмотрение дела в суде были весьма призрачны, Сухомлинов был полон решимости сделать все от него зависящее, чтобы опровергнуть выдвинутые против него обвинения. Целый ряд показаний, данных им весной и летом 1916 и зимой 1916/17 годов сначала из тюремной камеры, а позже из дома, позволяет в полной мере представить очертания его будущей стратегии защиты.
В отношении своей деятельности по подготовке российской армии к войне и реагирования на кризис вооружения в начале войны генерал заметил, что действительно не предвидел того, что европейская война будет столь продолжительной, однако это не удалось никому из российской военной верхушки17. Он мог бы добавить, что во всех воюющих странах практически никто не сумел предсказать реальный характер этого военного конфликта. Более того, наступление войны действительно застало Россию с недостаточным запасом орудий и снарядов, однако необходимо подчеркнуть, что он, Сухомлинов — не единственный, кто несет за это ответственность. Российская военная система была устроена таким образом, что значительной властью над артиллерийским ведомством обладал его инспектор, великий князь Сергей Михайлович, часто использовавший свое положение для блокирования инициатив собственно Военного министерства. Сухомлинов многие годы жаловался на невыносимые отношения с великим князем, однако последний принадлежал к императорской семье, и военный министр не имел над ним реальной власти18. Что до возникшего в ходе войны кризиса вооружения, Сухомлинов утверждал, что его попытки оперативно на него отреагировать пресекались Ставкой, которая, по воле его личного врага великого князя Николая Николаевича, скрывала от него истинное положение дел на фронте. Так, когда Сухомлинов приезжал вместе с императором в Ставку, Николай Николаевич лишал его возможности присутствовать при устных докладах. В конце концов, после нескольких подобных случаев, Николай II перестал брать своего военного министра в Ставку19.
