Вадим Кожинов - Правда сталинских репрессий
Ведь Павел Васильев, как уже сказано, написал свою эпиграмму раньше, и есть основания сделать вывод, что Мандельштам, тесно сблизившийся в 1931–1932 годах с Васильевым и его друзьями, знал эту эпиграмму, и она так или иначе «повлияла» на его собственное отношение к Сталину.
Необходимо при этом учитывать, что Мандельштам очень высоко ценил поэзию совсем еще молодого, 24-25-летнего Павла Васильева, даже в какой-то мере «завидовал» ему, говоря в 1935 году: "Вот Есенин, Васильев имели бы на моем месте социальное влияние. Что я? — Катенин, Кюхля" (то есть находившиеся как бы на обочине главного пути поэты пушкинской эпохи). Но дело не только во «влиятельности»; тогда же Мандельштам утверждает: "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев" (там же, с. 83, 84). В данном случае речь идет уже не о конкретном «смысле» поэзии Васильева, а об её собственно художественной ценности. Можно, конечно, оспаривать эту мандельштамовскую оценку, считать её преувеличенной. Но если он даже и преувеличивал, то, надо думать, потому, что видел в Васильевской поэзии воплощение истинного восприятия трагической эпохи коллективизации.
Многозначительно, что в двух стихотворениях Мандельштама, созданных в одно время с антисталинским памфлетом, в ноябре 1933 года, — "Квартира тиха как бумага…" и "У нашей святой молодежи…" — присутствует тема коллективизации ("…грозное баюшки-баю колхозному баю пою. Какой-нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна…"; "колхозного бая качаю, кулацкого пая пою…").
Как уже сказано, до начала коллективизации Осип Эмильевич не питал непримиримости к власти, — хотя некоторые нынешние авторы, «вдохновленные» столь широко разлившейся в последнее время волной тотального «отрицания» Революции, пытаются превратить поэта в бескомпромиссного «контрреволюционера». Между тем достаточно обратиться к целому ряду мандельштамовских статей 1921–1929 годов, чтобы убедиться в ложности подобных утверждений.
Разумеется, далеко не все в тогдашней драматической и трагической действительности поэт мог «принять», но он, например, вполне искренне писал в 1927 году: "Нужна была революция, чтобы раскрепостить слово…" Резкий перелом в мировосприятии Мандельштама совершается именно во время коллективизации.
Здесь целесообразно напомнить широко известные и чрезвычайно показательные фразы Эренбурга из его позднейших воспоминаний "Люди, годы, жизнь" о времени писательского съезда 1934 года, накануне которого Мандельштам как раз и был репрессирован: "…мое имя, — констатировал Илья Григорьевич, — стояло на красной доске, и никто меня не обижал. Время было вообще хорошее, и мы все (обратим внимание на это "мы все". — В.К.) думали, что в 1937 году, когда должен был по уставу собраться второй съезд писателей, у нас будет рай".
Перед нами по-своему замечательное «саморазоблачение» человека «либерального» образа мыслей. Можно понять и, как говорится, простить длинную речь Эренбурга, произнесенную в 1934 году на писательском съезде, — речь, в которой на все лады восхвалялась, по его определению, "глубокая человечность нашего социалистического общества", — невзирая ни на только что завершившуюся трагедию коллективизации, ни на недавний арест «коллег» по литературе — Клюева и Мандельштама. Тогда, в 1934-м, могли иметь место непреодолимые иллюзии. Но приведенные выше фразы написаны в 1960-х годах, когда, казалось бы, все уже было ясно…
И суть дела в том, что для «либеральной» идеологии, фундаментом которой является принципиальный индивидуализм, абсолютизация личности, типичен именно такой подход к положению в обществе: раз "мое имя" (и моих друзей) "на красной доске" и "никто меня" (и моих друзей) "не обижает", — значит, время вообще "хорошее"!
В связи с этим нельзя не сказать о том, что Осип Мандельштам решился на роковой конфликт с властью в период, когда его личная судьба складывалась в силу тех или иных причин (исследовать их для нашей темы не так уж важно) отнюдь не столь уж «плохо». Вот краткие сведения о его «успехах» с весны 1932-го до осени 1933 года.
23 марта 1932 года О.Э. Мандельштаму "за заслуги перед русской литературой" назначена пожизненная персональная пенсия (поэту, кстати, исполнился тогда всего только 41 год); в апреле и июне циклы его стихотворений публикуются в журнале "Новый мир"; в апреле же в газете "За коммунистическое просвещение" появилась его статья о Дарвине; 8 сентября подписан договор с «престижным» Государственным издательством художественной литературы об издании книги Мандельштама «Стихи»; 10 ноября состоялся вечер поэта в "Литературной газете" и затем, 23 ноября, публикация на её страницах его стихотворений; 31 января 1933 года подписан еще один договор об издании книги «Избранное»; в феврале-марте состоялись четыре вечера поэта — два в Ленинграде и два в Москве (один из них — в известном зале Политехнического музея); в мае в журнале «Звезда» была опубликована книга очерков поэта "Путешествие в Армению", а в июле Издательство писателей в Ленинграде уже подготовило гранки отдельного её издания; в августе получен ордер на двухкомнатную квартиру в «престижном» доме около Арбата, где поэт и поселился в октябре 1933 года.
И тем не менее вскоре же, в ноябре, Осип Эмильевич пишет острейшее антисталинское стихотворение и читает его десятку различных литераторов…
Эренбург впоследствии, в 1960-х годах, писал о Мандельштаме как о чрезвычайно высоко ценимом им с давних пор поэте и человеке, но есть все основания не сомневаться в полной правоте вдовы поэта, Н.Я. Мандельштам, которая утверждала, что в 1930-х годах "Эренбург мало интересовался Мандельштамом. Ему казалось, что Мандельштам принадлежит прошлому… Поведение Мандельштама было неразумное (в глазах Эренбурга. — В.К.)… Писал бы себе про ос (имеется в виду стихотворение "Вооруженный зреньем узких ос…". — В.К.), и ничего бы с ним не случилось… Это… точка зрения "победителей"…" Надежда Яковлевна называла так людей, которые были, в общем и целом, довольны всем, что совершалось в стране, и, в частности, праздновали в 1934-м «победу» на съезде писателей. Их ужаснул только (цитирую вдову поэта) "тридцать седьмой год, отнявший у них плоды победы. Все, что происходило до 37-го года, считалось закономерностью и вполне разумной классовой борьбой, потому что крошили не «своих», а "чужих".
Здесь может возникнуть недоумение, ибо ведь Мандельштам погиб, условно говоря, как раз в "тридцать седьмом" (собственно календарно — 27 декабря 1938-го в лагере на окраине Владивостока). Но к этому скорбному итогу мы еще вернемся; отметим только, что вдова поэта явно — и правильно — не считала его жертвой именно "тридцать седьмого". Между тем Позднее Мандельштама без сколько-нибудь серьезных обоснований «приплюсовали» к тем, кто стал «жертвой» именно и только в тридцать седьмом. Кроме того, литераторы, «уцелевшие» в 1937-м, начали задним числом рассказывать о своем изначальном преклонении перед Мандельштамом. На деле он был, в сущности, чужд героям писательского съезда 1934 года. И, надо сказать, лишь один из делегатов этого съезда, Борис Пастернак, честно признался в 1958 году, что в свое время «недооценил» Мандельштама (и потому в 1934-м уклонился от ответа на вопрос Сталина о том, является ли Мандельштам "мастером"), а, скажем, делегаты съезда 1934 года Каверин (Зильбер), Паустовский, Шкловский — как и Эренбург — впоследствии уверяли, что они-де всегда знали истинную (высшую) цену Мандельштаму. Между тем Каверин в 1937 году отказался дать Осипу Эмильевичу небольшую сумму денег взаймы, сославшись на то (поразительная моральная глухота!), что деньги нужны ему самому, так как он строит дачу… (В 1977 году Каверин сделал «выговор» вдове поэта: "Напрасно вы об этом вспомнили".)
Мандельштама сейчас ставят в один ряд с теми, кто в 1934-м, после его ареста, "праздновал победу" на писательском съезде. Так, в незаурядном в целом исследовании Виталия Шенталинского "Рабы свободы. В литературных архивах КГБ" (1995) на с. 14 дан перечень этих самых «рабов», в котором имена арестованных перед писательским съездом Флоренского, Клюева и Мандельштама оказались "в одном строю" с именами делегатов съезда — Бабеля, А. Веселого (Кочкурова), М. Кольцова (Фридлянда)… А ведь Бабель и А. Веселый служили в ВЧК, Кольцов же занимал, пожалуй, еще более «ответственное» положение — был своего рода личным «эмиссаром» Сталина. И гораздо уместнее было бы поставить вторую «тройку» в совсем иной «ряд» — скажем, Кольцова — вместе с его приятелем, заместителем главы НКВД в 1936–1937 годах, начальником ГУЛАГа М.Д. Берманом, который был арестован в том же декабре 1938-го, что и Кольцов, а Бабеля — с его многолетним другом, виднейшим деятелем ВЧК-ОГПУ, начальником СОУ (Секретнооперативного управления) ОГПУ Е.Г. Евдокимовым (февраля 1935 года Бабель сообщал в письме к матери и сестре: "…прибыли мои товарищи — Евдокимов… Калмыков… На них уходит много времени. Ложусь спать в четыре-пять часов утра". Бабель И. Сочинения. М., 1991, т. 1, с. 345–346), арестованным опять-таки в одно время с Исааком Эммануиловичем (Бабель даже был расстрелян 27 января 1940 года в одной «группе» с женой и сыном Евдокимова; последнего расстреляли несколькими днями позже вместе с Ежовым).
