Иван Ле - Хмельницкий (Книга вторая)
Иван Ганджа оживился:
- Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе.
- А что сказал атаман? - не сразу сообразил Назрулла.
- То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться от обязанностей перед богом, - смеясь, объяснил ему Ганджа.
- Обязанностей? Да она у меня только одна: "Алла акбар, алла-гу акбар... Ло иллага, ил аллаг..." - ответил Назрулла.
- Слышим и мы это "...иллалага, илаллах...", поскольку ты несколько раз в день отягощаешь себя этой молитвой. Пан атаман предлагает окрестить тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все... - объяснил Ганджа.
К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная, как мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому было интересно послушать этот разговор.
- Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и Назрулла.
- Ты советуешь и мне стать неверным христианином? - переспросил Назрулла, расценив это как шутку атамана.
Под сводами грота раздался громкий хохот.
- Выйдет ли из тебя правоверный христианин - не знаю, по что неверный ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой войне каждого из нас ежеминутно подстерегает смерть... Вот так убьют тебя проклятые кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над тобой. Мусульманин! Разве знаем мы, где открывается дверь для покойников в этот рай Магомета...
- А где дверь к твоему архистратигу Михаилу, ты хорошо знаешь? спросил Назрулла.
Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел к Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра.
- Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности так! Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие. Не то что у тебя.
- А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим.
- Это ты верно сказал. Такие, как у всех. Живя в этих ущельях, мы творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки зрения муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас, бедных, незнатных, по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех перед своим Магометом? Мы это грехом не считаем и замаливать ни перед каким богом не будем! Слышишь, Назрулла, не будем, а каждого священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно карать! Не молитвами надо дурманить себе головы, а мудро искать пути возвращения в родные края. Но и там я подниму руку не для крестного знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей!
- Тогда зачем крестить меня? - спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он.
- Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах "Братство Кампанеллы" воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду - свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе... мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим "азаном", как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой "азан". А эти люди - твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.
Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.
- Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только... мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. - спросил почти шепотом.
Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле.
Борьба эта тяжелая и долгая!
- О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или недруги наши! - серьезно ответил Кривонос Назрулле.
Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..
11
- Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение... - наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью.
- Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать... так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: "Мой Зинько!.." А тот, второй... Сколько ему теперь лет?
- Григорию? Около двух. Эх ты... - с упреком сказал Яким.
- А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
- Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, - снова, вздохнув, продолжал Яким. - Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу... Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом...
Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его.
- Ну так будь, Яким... крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я... все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся...
В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
- Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители... да и все так поступали, чтя память первого слова - мама!.. - И снова вздохнул. - Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
- Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
- Хорошо. Гостинцы возьмем?
- Как полагается, - произнес брат. - Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич...
В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
- Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, - сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики.
- Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она... шепнула моей Елене...
- Я знаю... Яким.
И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой.
Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему.
Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле.
- Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой... - успокоила его Ганна.
В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником.
Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик. Ганна объясняла мужу, что весенние дожди "съедают остатки снега". Утром они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.
