Игорь Курукин - Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735)
В июне 1730 года российские войска в Дагестане состояли из 11 627 драгунских и пехотных офицеров и солдат, 118 артиллеристов, 3500 казаков-донцов, 400 «компанейцев» и 540 человек поселенных по Аграхани, а также сборного отряда под командой кабардинского князя Эльмурзы Черкасского в 150 сабель («Черкесы» Эльмурзы боролись с «воровскими партиями» и располагались в составе 200-300 «фамилий» в особом «городке» у крепости Святого Креста{696}). За исключением «фортеции» Святого Креста, гарнизоны стояли только в Баку (две тысячи человек), в Дербенте (1500) и на пристани Низовой (три тысячи){697}. Оставшийся на Куре небольшой отряд и гарнизоны Джильской крепости и Астары не в состоянии были обеспечить спокойствие в Муганской степи; Румянцев запрашивал Левашова, что «ежели тамошние народы возволнуются и малолюдством в тех краях мы удержать не возможем, то в крайнем случае куды нашим людям из тех мест реитираду иметь и что с протчими крепостьми чинить имеем».
Гербер, сочинявший в конце 1720-х годов свое описание подвластных кавказских провинций, прямо указывал, что формально российские владения — например, «уезд Алтипара» (союз сельских общин Ахтыпара) или «Куралинской уезд» (область Кюре) — на деле таковыми не являются, поскольку «в посессию не взято, атак оставлено»; приводить же в подданство их жителей «трудно и убыточно»{698}.
Крупные горские владетели, как уцмий или казикмухский хан, были способны выставить для войны 8-12 тысяч, смелых, инициативных и приспособленных к местным условиям конных воинов. В случае их согласованных действий российские войска оказались бы запертыми и изолированными в нескольких прибрежных крепостях и могли рассчитывать только на снабжение по морю. Но этническая и социальная пестрота Дагестана и соперничество вождей подобную возможность практически исключала. К тому же даже самые влиятельные князья не были неограниченными государями и находились со своими подданными в достаточно сложных отношениях. Они могли свободно располагать лишь своей дружиной в 200-300 сабель; в случае же масштабных военных предприятий необходимо было получить одобрение со стороны влиятельных беков и формально подвластных магалов — союзов сельских обществ (джамаатов). Вопрос о степени подобных ограничений — дискуссионный в научной литературе; естественно, она зависела от конкретных условий и эпохи{699}. Одни подданные-общинники были обязаны платить подати и нести повинности; другие только выставляли воинов; третьи вообще не имели определенных обязательств.
«Народы бусурманские» не едины, а представляют собой «разделные и несогласные партии», заметил генерал-майор Г.С. Кропотов в апреле 1723 года в письме А.В. Макарову, сделав вывод: для проникновения в их замыслы нужны «шпионы» и деньги. Генерал в сентябре 1724 года жаловался государю, что отпущенные ему «на шпионов» 100 червонцев давно закончились и он вынужден был потратить собственные 500 рублей, поскольку соответствующей казенной статьи расходов не предусмотрено{700}. Он и в дальнейшем вынужден был платить «шпионам» из собственных средств; эти расходы составили к сентябрю 1726 года 416 рублей, о чем и было доложено в Военную коллегию{701}. На Кавказе военным не удалось создать столь масштабную разведывательную службу, как в Гиляне, но и здесь подобные кадры нашлись: в 1728 году такую миссию исполнял «татарин Бурахан Асман из Кумторкалинской деревни, получивший на расходы пять рублей{702}; в 1732-м Левашов посылал к уцмию «чеченского узденя» Арыка Утешева, а в 1734-м уздений Джетамбет и Кадыртун отправились на Тамань{703}.
Неудовольствие российским присутствием не мешало попыткам «горских князей» увеличить с помощью пришельцев свои владения. В 1732 году, на пути из возвращенного Ирану Гиляна, Левашов жаловался, что «князья» непрестанно докучают ему «о спорных землях». Но здесь уже надо было использовать не кнут, а пряник; не случайно указы Петра I и инструкции Коллегии иностранных дел предписывали кавказским генералам и комендантам иметь «ласковое обхождение» с местными людьми, а «особливо владетелям и их детям показывать всякую учтивость и приласкание».
Отбывая на Кавказ, Долгоруков вез из Петербурга на юг «в раздачу» две тысячи червонцев и на три тысячи рублей мехов; в июне к нему была отправлена пушнина еще на три тысячи рублей{704}. Генерал-лейтенант Людвиг Гессен-Гомбургский вез с собой, подобно купцу, целый обоз с товарами; в ассортименте «презентов» имелись не только меха и деньги, но и разнообразные сукна (красные, «лазоревые», «фиолетовые с искрой»), серебряную парчу, камку, парадные сабли, золотые и серебряные часы, дорогие табакерки, золотые кружева и даже «колокольцы вызолоченные»{705}.
У того же Долгорукова дербентский Имам Кули-бек домогался «деревень шаховых», денег и хлеба — на сумму в десять тысяч рублей. Князь счел, что это будет слишком, но хорошо понимал, что поощрять надежных слуг — а наиб был одним из самых верных — надо. Денег ему генерал не дал (и объяснял Макарову, что местных владельцев надлежит «умеренно содержать»), но с почетом отправил в Петербург, где Имам-Кули-бек провел несколько месяцев, был несколько раз принят у Меншикова и вместе со светлейшим князем посетил императрицу в Зимнем дворце{706}. Получив по распоряжению Екатерины I немалое жалованье в три тысячи рублей, наиб оставался верным и дальше и скончался в чине российского генерал-майора в 1731 году, тогда его должность была передана его брату — полковнику Алла Кули-беку; преданно служила и дербентская милиция — за жалованье в общем размере 10 600 рублей в год{707}. Румянцев в своих донесениях отмечал преданность кубинского наиба, остававшегося фактическим правителем при малолетнем хане. Айдемир из Эндери в 1732 году застрелил «аксайского узденя» Атая за производимые разбои, а тело его было повешено за ноги «при дороге»{708}.
В конце 1729 года в Москву прибыл «Муганской, Шегисевенской, Мазаригской степей хана Али Гулия сын ево Мухаммед Наби-бек», которому было выплачено вознаграждение в 230 рублей. Гость проживал на освобожденном для него дворе в Белом городе и получал «кормовые деньги»{709}. О представлении ко двору (а также и о жалованье в 12 тысяч рублей) просил и уцмий, «не показав свои службы». Потом он умерил аппетиты — согласился на тысячу (и еще 200 рублей сыну), но не меньше, поскольку ему «стыдно против своей братьи»: «А я ваше превосходительство, как душу, люблю», — завершал Ахмед-хан благодарственное письмо Румянцеву. Командующий в такую любовь не верил, но вынужден был признать: «Никак нельзя обойтитца, чтоб ему (уцмию. — И. К.) жалованья не дать». К началу 1728 года генерал уже понял, что все его усилия не могут помешать горцам нанести удар в любом месте на побережье и спокойно уйти от возмездия в «уские места»; даже мощная крепость Святого Креста с гарнизоном и казаками способна контролировать лишь пространство в 40 верст, а далее ничто не мешает «бешеным и ветреным народам» затевать «воровство и бунты»{710}. С начальником был согласен и Румянцев. «Я своих горских более опасен, нежели турок», — писал он из Баку в апреле 1729 года, привычно просил войск «в добавку» и сетовал, что его местные подданные «весьма безоружны и к войне не извычайны»{711}.
Начальству ничего не оставалось, как платить. Сдавая командование,
B. В. Долгоруков приказал: «Против неприятеля денег не жалеть», — чтобы привлекать на свою сторону и «жаловать» местных владельцев{712}. Составляя в 1730 году приведенный выше список «верных» ханов и султанов, он настоятельно рекомендовал дать им, «кроме жалованья, по шубу соболиную, здешне золотой материи, а мехи соболей до двухсот рублев, а протчим господинам таевые мехи, також и сукон; и те парчи и мехи и сукна послать генерал-лейтенанту Левашову и Румянцову»{713}.
Румянцев был согласен с начальником: хоть денег и жалко, а платить надо, чтобы горцев «ни до каких противностей не допустить»{714}. Таким способом он надеялся обеспечить не только спокойствие в крае, но и поддержку со стороны дагестанских суннитов против возможных выступлений иранцев-шиитов. «Я еще малую надежду имею, ежели казылбаши возволнуются, то принужден буду искать способу усмея и шамхалского сына и протчих горских суницкого закона противу их употребить, дав им волю в разорении и в похищении их пожитков. Может быть, по лакомству к граблению также и по законной их ненависти на сие они поступят», — высказал предположение генерал-лейтенант в доношении в Коллегию иностранных дел в июле 1730 года{715}.
Торжественная грамота Анны Иоанновны уцмию Ахмед-хану о награждении за верную службу подразумевала на деле лишь плату за относительную лояльность, ради чего «во знак к тебе нашей высокой милости… послан ныне от нас в Дербент к командиру нашему на дачу тебе халат, и шуба соболья, и сабля. И уповаем мы, что ты, видя к себе такую нашу высокую милость, и впредь к нам по присяге своей непременную верность и во всяких случаях радетельную службу продолжать будешь, за что ты, вящше нашей императорской милости и награждение ожидать можешь». В том же 1730 году «в знак милости» акушинскому кадию Аслубокеру было выплачено из царской казны 400 рублей, а двум старшинам, Магомету и Хагибушу, присланным акушинским кадием к дербентскому коменданту, выдано 40 рублей.
