Екатерина Вторая - Екатерина Вторая и Г. А. Потемкин. Личная переписка (1769-1791)
Второе покушение на Белград не далось по причине бури на Дунае, которая помешала переправиться4. И после сего сообщение с турками продолжается. Не смею говорить!
Рекруты собрались поздно, и я принужден полки одни другими комплектовать, отправляя на сие поступившие комплектования наместо собрания рекрут. Пехота моя весьма слаба будет по сей причине и по множеству больных. Ярославский и Шлиссельбургский полки почти не существуют. Необходимо роты сильнее делать должно, лутче их меньше иметь числом, подобно четырехбаталионным полкам, а то рота в числе малая, имея те же нужды, как большая отправлением службы, приметным образом скорее слабеет.
По худобе Буга партии за реку наши уже ходить перестали. Последняя из казаков была в семи верстах от Очакова. Донцы и верные запорожцы забрали из деревни хлеб и скот, и на обратном пути достигли их турки, но были обращены от наших безо всякого нашим вреда, а их старший был ранен, что вышедший из Очакова на другой день запорожец подтвердил.
Простите, матушка Государыня, я, пока живу, непоколебимо
вернейший и благодарнейший
подданный
Князь Потемкин Таврический
Третьего дни приехал Князь Нассау. Наполнен ревности к службе. Просит неотступно самой опаснейшей комиссии, какая может представиться5.
Столь знаменитый американский Генерал Пауль Жонс, прославившийся самими дерзновенными предприятиями на море, желает быть употреблен здесь. А у нас с Ломбардом, право, пропало много, и редки предприимчивые люди. Позвольте мне его звать. Лутче он будет у нас, а то худо, коли пойдет к туркам6.
15 февраля [1788]. Елисавет
838. Екатерина II — Г.А. Потемкину
Друг мой Князь Григорий Александрович. К тебе Князь Василий Долгорукий везет мое письмо, чрез которое тебя уведомляю, что имянитый Пауль Жонес хочет к нам войти в службу. А как я вижу, что приезд Кингсбергена весьма в даль тянется, и буде приедет, то приедет поздо, а быть может, что и вовсе не приедет, то я приказала Пауль Жонес[а] принять в службу и прямо поедет к Вам. Он у самих агличан слывется вторым морским человеком: Адмирал Гов — первый, а сей- второй1. Он четырежды побил, быв у американцев, агличан. Кингсбергена же постараюсь достать, но по причине того, во-первых, что он от Генеральных Штатов имеет лишь годовой отпуск, по конец которого он должен в мае явиться в Голландию (где имеет ращетное по Средиземному морю своей экспедиции дело) и потом взять увольнение, которое еще неизвестно получит ли; также тестя своего Ван Гофта2, которого хочет вывезти или на покое заставить жить, ибо боится, чтоб его за патриотизм не повесили на восьмидесятом году, из чего Вы сами увидите, что Кингсберген к весенним действиям никак не поспеет, а другой авось-либо доедет ранее первого.
Что ты, мой друг, при отпуске последнего своего письма был слаб и что у тебя больных много, о том весьма жалею. О сих пришли ко мне хотя ежемесячный репорт, также о убыли. Что ты об больных печешься, о сем я весьма уверена. Подкрепи Бог твои силы.
Татарской предприимчивости, повидимому, против прежних лет и веков поубавилось. По заграничным известиям везде християне единоверных своих ожидают, как израи[ль]тяне Мессию. Что верные запорожцы верно служат, сие похвально, но имя запорожцев со времянем старайся заменить иным, ибо Сеча, уничтоженная манифестом, не оставила по себе ушам приятное прозвание. В людях же незнающих, чтоб не возбудила мечты, будто за нужно нашлось возстановить Сечу, либо название.
Достохвальные твои распоряжения держали во всю зиму неприятеля в великом респекте. Зима здесь очень сурова, и вижу, что и у вас на оную жалуются. Мне кажется, что цесарцы под Хотином зделали петаду,[330] немного разнствующую от белградской. Манифест их об объявлении войны повсюду публикован.
Поляков решить теперь приказано будет. Гр[афа] Браницкого бригада примкнет к войскам, под твоим руководством и командою находящимся, да и прочих поляков отдать под команду тебе не трудно уже будет тогда. Касательно волонтеров я тебе скажу, что я доныне не давала дозволения ни нашим, ни чужестранным ехать в армии по той причине, что в прошедшей войне в последней кампании уже положено было волонтеров никаких не принимать. Знатнейшие — были командирам в тягость. Ныне же, когда повсюду недостаток и дороговизна в хлебе (а подымалось волонтеров сотнями), то я думала, что много едунов излишних в армии умножат дороговизну и недостаток. Вы же жаловались на писателей ложных вестей. Из Херсона и консулов я велела выслать, а тут бы нашлось число их еще умножено. Представить себе не можете, сколько их подымалось: действительно сотнями. Тут же разбора делать нельзя и сказать — добрый поезжай, худой останься. Датчан ехало 30, пруссаков 50, наши целыми полками записались; французов, италианцев, испанцев, немцев, шведов, голландцев — дождь волонтеров шел. Сим я отделалась, что никого не приняла. Когда Бог даст пропитание достаточное и не скудное, тогда можно будет повсюду сообщенный уже отказ разрешить, mais a toute armee les bouches inutiles l'on tache de les eloigner ou diminuer.[331] Граф Дамас пускай с Вами останется. Буде иные французы явятся, то с разбором впредь посмотрим, кому дать дозволение. О своих же, когда у вас кормление облегчится, тогда об них разрешить недолго. Но сам пишешь, что дороговизна и оскудение в хлебе тебя озабочивает. Молитву к Богу я возсылаю и стараюсь, колико возможно моим силам, не оплошать.
Касательно требований Фельдм[аршала] Гр[афа] Румянцева я усматриваю, что все зделано и не остается о чем, кажется, грустить.
Севастопольской гавани неудобство то, что не имеет реки, по которой довезти бы можно, но сие не в нашей возможности поправить, и Вы делаете, подвозя сухим путем таковые тягости, конечно, сверх возможности. Советую в эквиноксию не высылать никакую эскадру в Черное море по пережди бури.
О Кременчугском доме по городу носился слух. Что ты не горди[шь]ся, сие мне весьма мило: кто не гордится, тот никогда не унывает. Только, Бога ради, будь здоров. Меня сие более всего стращает, что ты часто жалуешься головою и доныне прямо не оправился. И сие приписываю ужасным трудам твоим и заботам.
Штаты польским войскам, также о кавказских народах, о кабардинцах и о Фетали-хане, буде что до меня доставишь, то будь уверен, что не оставлю без надлежащего уважения. Что Попов болен, о том жалею.
Во все газеты огромность нашего флота написана3.
Прощай, мой друг, радуюсь, что шубка моя тебе [по]нравилась. Китайских два шлафрока посылаю. Я не сумневаюсь, что везде увижу твою ко мне любовь, верность и усердие. Я сама, Ваша Светлость, Вас очень, очень и очень люблю.
Прости, Бог с тобою.
Февр[аля] 22 ч., 1788 г.
Преображенских бомбардир к тебе отправлю на почтовых. Саша тебя любит и почитает, как отца родного, и ко мне и к тебе чрезвычайно привязан, что ясно видно изо всех его слов и поступков.
Кингсберген, быв в Вене и узнав, что я его хочу взять в службу, сказал, что он охотно бы пошел, но жена не пускает, понеже у ней отец, имя его Гофт, который из главных противников Штатгальтера; что он его постарается вывезти из Амстердама, куда назад едет, а там, взяв у Штатов отставку, буде отпустят, к нам приедет. Voila bien des deboires,[332] а все сие пишет Чернышев4, увидев и говоря с ним в Вене, куда нарочно для свидания из Италии поскакал. Дай Боже, чтоб Чернышев с своим разговором дело не запутал только.
839. Екатерина II — Г.А. Потемкину
Друг мой Князь Григорий Александрович. Из письма твоего от 15 февр[аля] вижу я, что при несовершенном здоровье твоем ты принужден по причине болезни твоей канцелярии все сам писать; а как и Попов очень болен, то пришло мне на ум прислать к тебе на время твоего старого правителя канцелярии Турчанинова; естьли иного нет, то, по крайней мере, он проворен, как сам знаешь. Употреби его, либо возврати его обратно, как тебе угодно.
Пока у вас реки вскрываются и грязи, у нас еще зима глубокая, лед толстый, и снег ежедневно умножается. Добрым твоим распоряжением сия война с турками есть первая еще, в которой татары в Россию не ворвались никуда. Произшествия Хотинские суть третья петада,[333] по моему щету, которую цесарцы зделали. Послу со всякою благопристойностию сказано, что мы имя Цесаря без его дозволения или согласия не употребляем никогда и для того на сии польские вести мало полагаемся, ибо оттудова часто приходят ложные и непристойные.
Касательно польских дел — в скором времяни пошлются приказания, кои изготовляются для начатия соглашения; выгоды им обещаны будут; естьли сим привяжем поляков и они нам будут верны, то сие будет первый пример в истории постоянства их. Естьли кто из них (исключительно пьяного Радзивилла1 и Гетмана Огинского2, которого неблагодарность я уже испытала) войти хочет в мою службу, то не отрекусь его принять, наипаче же Гетмана Гр[афа] Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю3, что она меня любит и памятует, что она русская. Храбрость же его известна. Также воеводу Русского Потоцкого охотно прииму, понеже он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно совершенно с нашим желанием. Впрочем, поляков принять в армию и зделать их шефами подлежит разсмотрению личному, ибо ветренность, индисциплина или разстройство и дух мятежа у них царствуют. Оной же вводить к нам, наипаче же в армии и корпуса, ни ты, ни я и никто, имея рассудок, желать не может, но всячески стараемся оные отдалить от службы, колико можно. Впрочем, стараться буду, чтобы соглашение о союзе не замедлилось, дабы нация занята была.
