Михаил Геллер - Машина и винтики. История формирования советского человека

Советский язык — и в этом его сила — создает иллюзию симбиоза между властью и управляемыми, рождает чувство единства по отношению к внешнему миру. Советский язык становится отличительной чертой «своих», которые — в отличие от «иностранцев» — способны понимать «с полуслова», «между строк». Власть становится родной, ее противники — врагами. «Диссиденты» начинают говорить на советском языке.

Леонид Брежнев был возмущен «изменой» Дубчека, увидев ее прежде всего в том, что Генеральный Секретарь ЧКП стал говорить «иначе»: «Еще в январе я сделал несколько замечаний к твоему выступлению — упрекал Брежнев Дубчека, — я обратил твое внимание на то, что некоторые формулировки неверны. А ты их оставил! Да разве можно так работать?» Дубчек, окончивший советскую партийную школу, совершил тягчайшее преступление — изменил Слову.

В 1914 г. Франц Кафка написал рассказ «В исправительной колонии». В непонятном, поразительном прозрении он увидел то, что случится в будущем. Рассказ Кафки можно рассматривать, как гениальную параболу советского языка. В исправительной колонии применяется только одна форма наказания: особая машина выкалывает на теле осужденного приговор. Заключенному не объявляют приговора, он, по выражению офицера-палача, «узнает его собственным телом», Приговор пишется на бумаге, а потом переводится на тело, особыми буквами: «…Эти буквы не могут быть простыми, ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через 12 часов; переломный час по расчету — шестой. Поэтому надпись в собственном смысле слова должна быть украшена множеством узоров…» После 6 часов непрерывных уколов приходит то, что офицер-палач называет «переломный час»: «…осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь… осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется 6 часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму…»

Вот так, укол за уколом сопровождая узорами, советский язык рисует на теле и в мозгу людей надпись, подготовленную логократами. Их цель — не прямое убийство, как в исправительной колонии, но — переделка человека.

В одной из самых страшных и самых значительных книг двадцатого века, в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова, последний рассказ называется «Сентенция». Умиравшего от голода и непосильной работы героя чудом перевели на легкую работу. И человек начинает оживать. Шаламова бесстрашием великого писателя рассказывает, как возвращается человек к жизни. К нему возвращаются чувства — злость, бесстрашие, страх, жалость. Умиравший человек ограничивался словарем, состоявшим из нескольких самых необходимых слов. И вдруг к нему приходит слово: Сентенция. Он не знает его смысла, не помнит. Только через неделю он вспоминает значение слова «сентенция». Слово, которое стало для умиравшего человека признаком возрождения, означало — приговор. Как в рассказе Кафки — осужденный разбирает приговор своим телом. Радость, которую испытывает герой рассказа Шаламова, поняв смысл слова «сентенция», напоминает чувства осужденного в исправительной колонии: «Но как затихает преступник на шестом часу. Просветление мысли наступает и у самых тупых. Это начинается вокруг глаз. И оттуда распространяется… осужденный начинает разбирать надпись».

Человек начинает понимать советский язык. Он становится жителем Утопии.

Заключение

Уинстон Смит: Я знаю, что вы проиграете. Есть что-то такое в космосе… некий дух, некие вечные законы, которых вам никогда не преступить.

О'Брайен: Что это за законы?

Уинстон Смит: Не знаю. Дух человека.

О'Брайен: А самого себя вы считаете человеком?

Уинстон Смит: Да.

О'Брайен: Если вы и человек, Уинстон, то вы последний человек. Вы из породы вымирающих; мы идем на смену вам.

Разговор между идеологом внутренней партии О'Брайеном и обитателем Океании Уинстоном Смитом происходил в 1984 году. В истории государства, описанного Орвеллом, это был ничем не примечательный год, ступенька на пути к 2050 году, когда, наконец, после окончательного перехода на новояз, должна будет навсегда исчезнуть память о прошлом человечества. В романе английского писателя машина побеждает, государство убивает человека, превращает его в винтик. По мнению Орвелла, писавшего свой роман в конце 40-х годов, сто лет обработки были достаточным сроком.

Семь десятилетий — после победы Октября — человеческое общество, человек, как индивидуум, подвергаются невиданно интенсивной, концентрированной, планомерной атаке тоталитарного советского государства. Можно подвести некоторые итоги: достигнуты значительные успехи, но Цель еще не достигнута. Нельзя еще дать окончательного ответа на вопрос, поставленный Орвеллом за десять лет до написания «1984», накануне войны: «Можно ли вывести породу человека, которому не нужна свобода, как вывели породу безрогих коров?» Орвелл признавал, что инквизиции это не удалось, но добавлял, что она не располагала ресурсами современного государства: «Радио, цензура печати, стандартизированное образование и тайная полиция все изменили. Массовое внушение — наука минувших двадцати лет и мы не знаем, насколько оно может быть успешным».1 Это было написано в 1939 г. и сегодня — почти полвека спустя — мы знаем, каких успехов добилась техника массового внушения, в особенности, когда ею пользуется тоталитарное государство.

Годы обработки человеческого материала дали результаты. Один из важнейших итогов процесса формирования советского человека — потеря представления о границах между властью и подчиненными, между «ими» и «нами». Это связано с тем, что партия насчитывает (1983) более 18 миллионов членов, что до предела иерархизованное общество дает множеству больших, средних, мелких и мельчайших «начальников» крупицы власти, состоящей в возможности отказать, не дать, не допустить, помешать. украсть, получить или дать взятку. Это связано с тем, что интеллектуальная элита страны — деятели культуры, ученые — срослась с аппаратом власти, служит только ему.

Уникальность советской системы, усилия, направленные на сокрытие ее подлинного характера, привели к тому, что каждое десятилетие заново открывается «тайна» власти в СССР. Причем открытия делают как внутри, так и за пределами Советского Союза. В 1919 г. Ленин обнаружил, что «рабочее государство», которое он строил, страдает «бюрократическим уклоном». Троцкий — после отлучения от власти — обнаружил, что она принадлежит «бюрократическому аппарату». В 1953 г. Г. Маленков потерпел поражение в борьбе за власть, ибо полагал, что ее «центр» находится в совете министров, а не в ЦК. Неудивительно, что западные политологи и государственные деятели не перестают, несмотря на разочарования, ожидать Годо — подлинного демократа и либерала на посту генерального секретаря ЦК: если не Сталин, то Андропов, или тот, кто, наконец, придет…

Прозрачность барьера между властью, теми, кто держит в своих руках штурвал Машины, и винтиками, обладающими возможностью двигаться в пределах зазора, — один из важнейших итогов обработки человека. Власть добилась того, что к ней идут жаловаться на условия существования, ею созданные. В дореволюционной России граница между «верхами» и «низами», как в каждом нормальном государстве, была очевидной и бесспорной. Эмигранты из нацистской Германии не стеснялись называть себя антифашистами. Это было очевидностью: гитлеровскую Германию покидали враги режима. Эмигранты из СССР, как правило, не называют себя ни антикоммунистами, ни антисоветчиками. Для них оба эти слова заряжены отрицательным содержанием. Покинув советскую зону, они ощущают тоску по несвободе, по Машине, в которой — в роли винтиков — они чувствовали себя безопасно.

Процесс выработки винтиков из человеческого материала длится уже 70 лет. Он длится всего 70 лет. Советская система, предложившая после своего рождения модель революции всему миру, отнюдь не утратила своей привлекательности, после того, как, достигнув зрелости, она предлагает миру модель власти. Ошибаются те, кто, тоскуя по революционному огню, по юношескому энтузиазму идеологии, считают, что растеряв огонь и энтузиазм, система стала слабее. Она стала сильнее. Мир, ищущий политические формы, теряя доверие к демократии, может увидеть чудо: страна, оставаясь нищей, становится супер-державой, обладающей ядерным авторитетом, который дает ей право решать судьбу земного шара. Эта чудесная страна предлагает всем желающим тайну успеха — модель простую и безотказную, как автомат Калашникова: единая партия, привилегии для правящего слоя, техника воспитания граждан, которые довольствуются тем, что им дает любящая и охраняющая их Партия и Вождь. Если бы Гвинея Секу Type обладала ядерными ракетами — она могла бы стать идеальным образцом советской системы. Нацизм ограничивал сферу влияния своей системы зоной распространения «арийской» расы. Марксизм-ленинизм предлагает универсальную модель.