Владимир Муравьев - Истории московских улиц
Отправив полицейских-проводников к Кутузову, Ростопчин стал готовиться к отъезду.
"Я послал камердинера на свою дачу, - пишет он в своих "Записках о 1812 годе", - чтобы взять там два портрета, которыми я очень дорожу: один жены моей, а другой - императора Павла. Надо тут заметить, что в обоих домах моих оставлена была мною полная обстановка: картины, книги, мраморные вещи, бронза, фарфор, все экипажи и погреб с винами. Хотя я наперед был уверен, что все это будет разграблено, но хотел понести те же потери, какие понесены были другими, и стать на один уровень с жителями, имевшими в Москве свои дома".
Требовалось завершить то, что оставалось на последнюю очередь. "Важное, нужное и драгоценное - все уже отправлено было, - пишет Ростопчин в воспоминаниях, - но должно было потопить оставшийся (на баржах на Москве-реке. - В.М.) порох 6000 пуд, выпустить в магазине 730 000 ведер вина, отправить пожарные, полицейские и прочие команды, гарнизонный полк и еще два, пришедшие к 6 часам утра". Все это было сделано утром.
Вечером же и ночью Ростопчин занимался эвакуацией жителей из Москвы. В его распоряжении оставалось около пяти тысяч подвод с лошадьми, он разослал их по госпиталям, приказав вывозить раненых и больных, а ходячим объявить, что город сдают неприятелю без боя и чтобы они потихоньку шли за транспортом. (Оставались лишь те, кто по своему состоянию не мог выдержать перевозки. Кутузов в специальном письме французскому командованию поручал их "милосердию противника".)
Архиепископу Московскому Августину Ростопчин приказал немедленно, ночью, выехать во Владимир, забрав с собою главные московские святыни Владимирскую и Иверскую иконы Божией Матери.
По улицам Москвы помчались полицейские-вестовые, объявляя, что враг вступает в город и чтобы все жители спешно уходили.
К Ростопчину на Большую Лубянку непрерывным потоком шли люди.
В 11 часов вечера приехали генерал-аншеф принц Вюртембергский и генерал-лейтенант герцог Ольденбургский с требованием ехать с ними к Кутузову - убеждать его отменить распоряжение о сдаче Москвы без боя. Ростопчин отказался, понимая бесполезность такой поездки. Они поехали вдвоем, но не были приняты Кутузовым, хотя первый доводился дядей, а второй - двоюродным братом императору.
Молодые офицеры предлагали Ростопчину сражаться на улицах, он благодарил их за похвальную ревность, но указывал на необходимость подчиниться плану главнокомандующего.
Не успевшие выехать и не имевшие на это средств также шли к генерал-губернатору. Оказалось, в суете забыли двух грузинских княжен и экзарха Грузии.
Ростопчин доставал лошадей, раздавал деньги, поскольку казенных средств на это не предусматривалось, он отдавал свои, и к утру у него осталось на его собственные расходы лишь 630 рублей.
К 10 часам утра все распоряжения были отданы, уже два часа по улицам Москвы шла русская армия, пора было уезжать.
О последних минутах пребывания Ростопчина в доме на Большой Лубянке, вернее, об одном из эпизодов - расправе над Верещагиным - имеется много различных материалов; воспоминания свидетелей, рассказы современников, основывающиеся на тогдашней московской молве, реконструкции историков и литераторов, в том числе Л.Н.Толстого в "Войне и мире". Описан этот эпизод и в воспоминаниях Ростопчина:
"Я спустился на двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавших присутствовать при моем отъезде. Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского фехтовального учителя, по фамилии Мутонб, который за свои революционные речи был предан суду и, уже более трех недель тому назад, приговорен уголовной палатой к телесному наказанию и к ссылке в Сибирь; но я отсрочил исполнение этого приговора. Оба они содержались в тюрьме для неисправных должников...
Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, - и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова.
Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: "Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству". Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания...
Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что произошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности..."
На заставе, пишет Ростопчин, "я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором я родился, которого я был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона".
"В понедельник мы оставили Москву без боя, - вспоминает офицер-артиллерист Ф.Растковский. - Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах - никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали, что могли".
На французов, входящих в город, безлюдье Москвы произвело гнетущее впечатление, их охватывали страх и тревога. "Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустынным улицам, - рассказывает французский офицер Цезарь Ложье, описывая победное вступление своей дивизии в Москву, - глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное". Наполеон несколько раз спрашивал: "Где начальство Москвы? Где Ростопчин? Где магистрат?" Ему отвечали, что никого не могли найти. Подъезжая к Кремлю, Наполеон сказал: "Какие страшные стены". Все из тех генералов и офицеров свиты, которые сопровождали императора в этот день и впоследствии написали воспоминания, согласно отмечают, что Наполеон был мрачен и подавлен...
Пожары в Москве начались в первые же часы вступления в город французов 1 сентября и пылали до 9 сентября, когда сильные дожди загасили пламя. Но к этому времени большая часть Москвы превратилась в дымящиеся руины. Впоследствии, когда были подсчитаны потери, оказалось, что из 9158 жилых домов пожар уничтожил 6532, сгорели 122 церкви, почти все лавки и торговые ряды.
Дом Ростопчина на Большой Лубянке в пожар 1812 года не горел. Его занял один из ближайших соратников Наполеона генерал-адъютант, маршал, посол Франции в России в 1811-1812 годах Жак-Бернар Лористон.
Интендантский офицер наполеоновской армии Анри Бейль (в будущем известный писатель, выступавший в печати под псевдонимом Стендаль) в заметках, которые он делал во время пребывания французов в Москве, рассказывает о "прекрасном особняке" Ростопчина.
Стендаль описывает анфилады зал со штофными обоями и плафонами работы замечательных французских и итальянских художников, они напоминают ему дивные виллы Италии. Его поражают предметы искусства, наполняющие особняк: сервский фарфор, богемский хрусталь, персидские, индийские, турецкие ковры, коллекции чубуков и кальянов, картины, бронзовые и мраморные статуи. Но более всего его поразила богатая библиотека, в которой он обнаружил лучшие сочинения мировой литературы и редчайшие издания.
Из дома Ростопчина 23 сентября Лористон выехал в Тарутинский лагерь Кутузова для переговоров о мире.
Уходя из Москвы, французы заложили в печи и трубы дома Ростопчина снаряды и порох, но истопник заметил это - и предотвратил взрыв.
До сих пор не прекращаются споры о том, кто сжег Москву: русские по приказу Ростопчина или французы. Л.Н.Толстой пытался примирить разноречивые исторические свидетельства, считая главной причиной пожара объективные условия и обстоятельства: "Как ни лестно было французам обвинять зверство Ростопчина и русским обвинять Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее". Между прочим, объективную неизбежность пожара предсказывал и Ростопчин. В письме жене, написанном в день вступления французов в Москву, он писал: "Город уже грабят, а так как нет пожарных труб, то я убежден, что он сгорит", и 9 сентября, когда Москва уже наполовину выгорела, он повторил: "Я хорошо знал, что пожар неизбежен".
