Роберт Святополк-Мирский - Дворянин великого князя

Но оба они не подозревали, что не спит в эту ночь Федор, не спит Юрок, не спят еще много других людей.

Да и кто бы мог подумать, глядя на тихий охот­ничий терем, заброшенный в глухом лесу, что по­ловина его обитателей не спит, хотя все тщатель­но скрывают это друг от друга. Легкие шорохи,легкий скрип половиц, иногда глухой стук неос­торожно закрытой двери казались случайными ночными звуками, но в действительности были едва заметным эхом напряженной кипучей дея­тельности.

Макар Сивый, десятник отряда для особо важ­ных поручений, докладывал князю Федору:

— Этот четвертый ехал последним и оглянулся.

Должно быть, он молод, и только это я успел за­

метить. Мы убрали на дороге все следы, а тела

убитых закопали далеко в лесу, как ты велел.

— Хорошо, Макар. Скажи своим людям, что их

ждет двойная награда. Что ты на это скажешь,

Юрок? — спросил Федор, когда Макар ушел.

— Ума не приложу, князь. Когда Глинский, ми­нуя наших часовых, выезжал на дорогу, этого че­ловека с ним не было. Может, случайный попут­чик?

— Случайный попутчик, который случайно оказался прекрасным бойцом? Двое стариков и неизвестный молодой человек убивают пятерых опытных, хорошо вооруженных воинов, напав­ших к тому же внезапно из засады, а сами при этом не получают ни одной царапины?! Это, по меньшей мере, странная случайность! К тому же я не верю в могущество случая. Насколько я заме­чал, все в жизни имеет свою причину и свои след­ствия. Но как бы там ни было, этот человек нам помог, и будем считать, что вопрос исчерпан.

— Только что на Стародубскую дорогу поехал слуга Олельковича.

— Пусть едет. Мы ни о чем ничего не знаем.

— Ясно.

— Теперь вот что. Сколько у нас сейчас свобод­ных людей из тех особых, кого обучал Крепыш?

— Шестеро. Нет, прости — пятеро. Шестого,

Якова, мы послали в Горваль — сегодня к вечеру он должен проникнуть в замок.

— Отлично. Пусть трое из оставшихся немедля отправятся в Гомель и выяснят, где остановится Глинский. Пусть они проследят за каждым его ша­гом. Как он себя ведет, с кем будет встречаться,кому отправлять письма, куда поедет из Гомеля?

Один из этих троих пусть вернется завтра к вече­ру и доложит, что удалось узнать. Двое другихпусть продолжают наблюдение, возвращаясь по одному каждый день.

— Хорошо.

— На сегодня все. Ступай, Юрок, отдохни.

Однако сам Федор не лег спать.

Появление загадочного незнакомца, который так вовремя пришел на помощь Глинскому, встре­вожило его. Он горячо молился, чтобы Макар и его люди успели спасти Глинского, и он искренне порадовался бы, если бы они сделали это. Но те­перь спасение Глинского казалось ему подозри­тельным и вместо радости вселяло в его душу сильнейшую тревогу. Ни у Льва, ни у Михаила, ни у Ганса не было лука. Федор внимательно рас­смотрел наконечник стрелы, которой был убит один из людей Олельковича и который привез Макар. В этих местах таких наконечников не ко­вали. Их изготовляли татары в южных областях. А кому, как не Глинскому, принадлежат все юж­ные земли Литовского княжества? Кто, как не он, постоянно воюет с татарами? У кого еще столько татар на службе? Если это был человек Глинского, значит, князь заранее спрятал далеко в лесу своих людей. Значит, он подозревал неладное! Значит, был неискренен — а стало быть, способен на пре­дательство! Возможно, в лесу Глинского ждал целый отряд, а услышав приближение Макара и его людей; все спрятались и только командир отряда остался вместе с Глинским. Это предположение прекрасно объясняет ту легкость, с которой были перебиты все люди Олельковича! Что, если все было именно так? Тогда… надо было давать Мака­ру и его людям совсем другой приказ… Прямо противоположный тому, который был дан.

…И еще один человек не спал этой ночью в тере­ме на Ипути.

Всеми позабытый отец Леонтий сидел в своей скромной каморке в другом конце терема, дале­кий от ночных волнений князей, и при свете лу­чины писал какую-то бумагу.

Если бы кто-нибудь заглянул сейчас через его плечо, то увидел бы странную картину.

Перед священником лежала написанная четким убористым почерком грамота, адресованная про­тоиерею храма Святой Богородицы в Гомеле. Она содержала скромную просьбу отца Леонтия обно­вить в церковных мастерских несколько ветхих икон из храма в Белой. Грамота была закончена и подписана, но отец Леонтий аккуратно водил пе­ром между строчек и, казалось, писал еще что-то, хотя перо его не оставляло никаких следов на бу­маге.

К рассвету 6н закончил свою работу и прошел в соседнюю каморку, где спали двое церковных .служек, которых отец Леонтий повсюду возил с собой для всевозможных услуг, необходимых вви­ду его преклонного возраста. Одного из них он разбудил.

— Поезжай, Митя, в Гомель и отдай эту грамоту протоиерею храма Святой Богородицы в собственные руки. Князь Федор пожаловал сотню золо­тых на восстановление нашей Вельской.церкви, и я немедля хочу приступить к этому богоугодному делу.

Через пять минут служка был одет и, спустив­шись во двор, отправился на конюшню. Когда, держа коня на поводу, он подошел к воротам, из терема вышел князь Федор. Служка низко покло­нился ему, и князь спросил, куда он так рано едет. Митя дословно передал слова отца Леонтия, и князь, устало улыбнувшись, сказал:

—   Мне бы его заботы. Пароль знаешь?

—   Да, князь.

—   Ну, счастливого пути!

Митя ускакал, а князь, поглядев ему вслед, мед­ленно побрел на крутой берег реки Ипути и спус­тился к широкому валуну у воды.

Он долго рассматривал песчинки, которые еще вчера вызывали в нем столько размышлений, и вдруг почувствовал, что за сутки, которые прошли с тех пор, он стал совсем другим человеком. Луч­ше ли, хуже ли — но другим. …Наверное, хуже-Позади послышались быстрые шаги. Федор обернулся.

Князь Иван Ольшанский бежал вниз по откосу берега, и лицо у него было осунувшееся и тревож­ное.

Господи, егце с этим что-то стряслось. Князь Федор заставил свое лицо принять участ­ливое и заботливое выражение.

—   Что случилось, дорогой брат?

—  Послушай, Федор! — запыхавшись, прошеп­тал Ольшанский. — Я должен немедленно погово­рить с тобой… Дело важное… для меня… для всех..

—  Садись, я тебя слушаю. Почему ты так рано встал и чем встревожен?

Иван некоторое время собирался с мыслями, и лицо его покраснело от напряжения.

— Феденька, — сказал он наконец с ноткой от­чаяния в голосе, — я не умею говорить так хоро­шо и красиво, как Олелькович, и ты уж извини ме­ня, если я скажу все, что думаю, прямо и без оби­няков…

— Ну, разумеется, Иванушка, какие могут быть обиняки между нами?! Говори, говори смело, мы здесь одни!

Иван снова заколебался, не зная, с чего начать, потом махнул рукой и неожиданно выпалил:

— Олелькович-то мерзавец!

Федор с изумлением уставился на него, а Иван продолжал горячо и страстно:

— Федор, я никогда раньше не занимался поли­тикой и не раздумывал над тем, есть ли у Казими­ра достаточно прав на престол. Я недоволен тем,что нас притесняют, я недоволен, что русская земля отводит к чужой короне, я, так же как и ты,как все мы, конечно, хочу, чтобы земля принадле­жала нам, но… Ты ведь настоящий мудрец, Фе­дор, — я всегда восхищался глубиной твоих мыс­лей и ясным пониманием вещей, я всегда завидо­вал тебе в этом… Я — человек поступка, и размышления меня терзают… Мне всегда трудно определить, кто из двух спорящих прав, потому что я начинаю задумываться и тогда вижу, что оба правы, каждый по-своему. Я, наверное, непонятно все это говорю, а, Федор? Знаешь, мысли у меня путаются от того, что говорить я не умею, но ты — светлая голова — неужели ты не видишь, что если даже нам удастся то, что мы задумали, может выйти еще хуже! Или я чего-то совсем не пони­маю? Тогда объясни мне, пожалуйста. Я привыкуважать королей. В конце концов, я тоже чем-то связан с Ягеллонами— моя двоюродная бабка Сонка Ольшанская была королевой, она мать Ка­зимира.., Но у меня нет, как у Глинского, слепого почтения к тому, на чьей голове корона. Я готов отдать свою жизнь за справедливое дело и вос­стать против короля-притеснителя.. Я готов, Фе­дор, выступить во главе армии, которая встала бы на защиту наших древних вольностей и наших… ну, в общем, всего, про что вчера говорил Олель-кович… Я не отказываюсь от вчерашней клятвы — нет! Но мысли.„ Всю ночь злые мысли терзали мою бедную голову. И теперь я уже не знаю, что есть добро, ради которого надо проливать кровь, и что есть зло, которое необходимо творить ради добра… Ведь если Олелькович с самого начала за­мыслил кровавое убийство, то что же будет по­том, когда мы поможем ему надеть корону? Я при­шел к тебе, как к последнему прибежищу, чтобы ты объяснил мне толком все, чего я никак не могу понять.

Он замолчал и, опустив голову, растерянно по­тер виски кончиками пальцев.