Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Скопление толпы вокруг дворца король наблюдал без особой тревоги. Удалившись во внутренние комнаты вместе с королевой, принцессой Елизаветой и детьми, он слышал отдаленный ропот народа, но не думал, чтобы толпы могли проникнуть во дворец. Однако голоса испуганных слуг, которые сбегались со всех сторон, грохот ломающихся и падающих на пол дверей, приближающиеся крики наконец повергли в ужас всю семью. Король, вверив королеву, сестру и детей окружающим их офицерам и горничным, один устремился на шум в зал Совета. Там он нашел верного маршала де Муши, д’Эрвильи, командира конной стражи, распущенной за несколько дней перед тем, благородного Аклока, командующего батальоном предместья Сен-Марсо, сперва умеренного революционера, ставшего потом его другом, трех храбрых гренадеров из батальона предместья Сен-Мартен — эти люди из народа, чуждые двору, защищая особу короля, защищали только человека.
В ту минуту, когда король входил в зал, двери смежного зала Дворян затрещали под ударами нападавших. Король устремился навстречу опасности, дверные панели упали к его ногам. Удары топора сопровождались яростными криками, проклятиями, бранью. Король твердым голосом приказал двум сопровождавшим его преданным камердинерам, Гю и Марше, отворить двери. «Чего мне бояться моего народа?» — сказал король.
Эти слова, его движение вперед, ясное чело короля приостанавливают порыв первых рядов нападавших. Де Муши, Аклок, три гренадера и двое слуг заставляют короля отступить на несколько шагов и встают между ним и толпой. Гренадеры выставляют штыки и удерживают толпу на почтительном расстоянии, но приток людей толкает первые ряды вперед. Из рядов выступает человек в лохмотьях, с голыми руками, воспаленными глазами, с пеной у рта. «Где veto?» — говорит он, направляя в сторону короля длинную палку с железным наконечником. Один из гренадеров своим штыком отводит руку исступленного. Злодей падает к ногам стоящего рядом гражданина; этот поступок производит впечатление на его товарищей, они топчут ногами упавшего человека: пики, топоры, ножи опускаются на него. Королевское величие на минуту возвращает себе силу.
Король, у которого только одна мысль — отвлечь людей от комнаты, в которой оставлена королева, — уводит за собой толпы в обширный зал под тем предлогом, что это позволит большему количеству граждан видеть его и говорить с ним. Он входит туда, окруженный большой шумной толпой, радуется тому, что один рискует получить удар оружием разного рода. Но, обернувшись, видит свою сестру, принцессу Елизавету, которая протягивает к нему руки. Растрепанные волосы принцессы, ее заплаканные глаза придают ей отчаянный и вместе с тем величественный вид. «Это королева!» — кричат несколько женщин. Исступленные люди бросаются к сестре короля с поднятыми руками, желая ее ударить, но дворцовые служители успевают вывести их из заблуждения: уважаемое имя принцессы Елизаветы заставляет их опустить оружие. «Ах, что вы делаете! — с горестью восклицает принцесса. — Зачем вы не оставили их в убеждении, что я королева?! Умирая вместо нее, я, быть может, спасла бы ей жизнь!» При этих словах невольное движение толпы отделяет принцессу Елизавету от ее брата и толкает ее в нишу одного из окон зала, где окружившая принцессу толпа, по крайней мере, смотрит на нее с уважением.
Несколько офицеров берутся за шпаги. «Вложите шпаги в ножны, — спокойно говорит им король, — эта толпа больше заблуждается, чем виновна». Он поднимается на скамейку, прислоненную к окну, гренадеры встают по обе стороны от короля и перед ним. Из раздраженной массы людей слышатся восклицания: «Долой veto! Лагерь под Парижем! Отдайте нам министров-патриотов! Где австриячка?» Наиболее разгневанные, не имея возможности подойти к королю сквозь ряд скрещенных перед ними штыков, размахивают перед его глазами и над головой своими безобразными полотнищами. Другие, хоть и вооруженные обнаженными саблями, шпагами, пистолетами, пиками, не делают никаких угрожающих движений и сдерживают остальных. На лицах большинства заметны даже некоторые знаки уважения. На лестницах и в залах начинает устанавливаться некоторый порядок; толпа, теснимая такой же толпой, посмотрев на короля и бросив ему в лицо свои угрозы, переходит в другие комнаты и с торжеством проходит по «дворцу деспотизма».
Тут мясник Лежандр сделал знак, что хочет говорить. Воцарилось молчание. «Милостивый государь, — обратился он к королю громовым голосом; при этих словах король делает движение оскорбленного достоинства. — Да, милостивый государь, — продолжал Лежандр, — слушайте нас; вы для того и назначены, чтобы нас слушать! Вы изменник! Вы нас всегда обманывали! Вы и теперь еще обманываете нас! Но берегитесь, народ устал быть вашей игрушкой и вашей жертвой!» И после этих угрожающих слов Лежандр стал читать петицию, составленную в столь же повелительных выражениях, а затем прямо потребовал во имя народа отозвать жирондистских министров и немедленно дать санкцию декретам. Король отвечал с неустрашимым достоинством: «Я сделаю то, что повелевает мне конституция».
Как только первая волна народа стала убывать, ее сменила другая. Дверей показалось недостаточно нетерпеливому любопытству этих тысяч людей, сбежавшихся поглазеть на позор короля. Они впрыгивали через крышу, через окна, через высокие галереи, выходившие на террасы. Это лазанье забавляло бесчисленных зрителей, теснившихся в саду. Члены Собрания, жирондистские журналисты, политики, смешавшись с этой толпой, обменивались шутками по поводу мучительного позора, переживаемого королем. Внезапно даже пронесся слух, что его убили: при этом известии не вырвалось ни одного крика ужаса.
Однако даже в состоянии ярости толпа, казалось, сознала необходимость в примирении. Какой-то человек из народа протянул Людовику XVI на конце пики красный колпак. «Пусть он его наденет, пусть наденет! — кричала толпа. — Это эмблема патриотизма; если он ею украсится, мы поверим его искренности!» Король сделал знак одному из гренадеров подать ему колпак и, улыбаясь, возложил его себе на голову. Тогда закричали: «Да здравствует король!» Колпак демократии заменил диадему Реймса. Народ чувствовал себя умиротворенным.
Другой человек в лохмотьях, держа в руке бутылку, подошел к королю и сказал ему: «Если вы любите народ, пейте за его здоровье!» Окружавшие короля лица, опасаясь яда, заклинали короля не пить. Людовик XVI протянул руку, взял бутылку, поднес ее к своим губам. Эта фамильярность в общении с толпой довершила дело. Новые крики: «Да здравствует король!» вырвались из всех уст и встревожили на садовой террасе людей, которые ожидали жертвы, а встретили умиление палачей.
Пока несчастный государь отбивался один от народа, в соседней комнате королева выносила такие же оскорбления и поругания. Король надеялся, что там она пребудет в безопасности, но королеву-то, главным образом, и искали женщины из толпы; ее-то они и звали громкими криками, осыпая самыми оскорбительными для женщины, жены и матери прозвищами. Королева, прижимая к себе двух детей, в смертельной тревоге слушала эти вопли. Подле нее оставался только Лажар, военный министр, одинокий, бессильный, но преданный, несколько придворных дам и принцесса Ламбаль, подруга и славных и дурных дней королевы. Падчерица герцога Пентьеврского и золовка герцога Орлеанского, принцесса Ламбаль, овдовевшая восемнадцати лет от роду, не имевшая на себе ни тени в нравственном отношении, стоявшая выше всякого честолюбия и всякого подозрения благодаря своему общественному положению и имуществу, любила в королеве только друга. Будучи хозяйкой двора ее величества, принцесса жила в Тюильри и занимала комнату, соседнюю с комнатой королевы. Иногда она вынуждена была отлучаться в замок Вернон для ухода за старым герцогом Пентьеврским.
Королева, которая предчувствовала угрозу, написала ей за несколько дней до 20 июня трогательное письмо, умоляя не возвращаться. То письмо, найденное у принцессы Ламбаль после ее убийства, в полной мере раскрывает нежное сердце одной и преданность другой. Ламбаль поспешила вернуться. Она хотела быть пораженной одним с подругой ударом.
Лажар, человек хладнокровный, поспешно собрал через тайные ходы, соединявшие спальню с внутренними покоями дворца, несколько офицеров и гвардейцев. Он велел привести к королеве ее детей, чтобы их присутствие и красота внушили умиление толпе и послужили щитом их матери. Королеву с детьми и женщинами он поместил в нише окна. Перед ними водрузили массивный стол для совещаний. Несколько гвардейцев сплотились по обеим сторонам ниши и немного впереди стола. Королева держала за руку четырнадцатилетнюю дочь, маленький дофин сидел прямо на столе. Его невинное личико выражало больше удивление, чем страх.
Самые жестокие люди смягчаются перед слабостью, красотой, детством. Прекрасная женщина, невинная молодая девушка, дитя, улыбающееся врагам своего отца, не могли не затронуть сердца даже у людей, воодушевленных ненавистью. Жители предместий проходили безмолвно, как бы стыдясь своего насилия, пред этой группой униженного величия. Только некоторые из них, наиболее низкие, развертывали мимоходом пред глазами королевского семейства насмешливые или жестокие надписи на знаменах. Приведенные в негодование, сообщники быстро толкали вперед тех, кто это делал. Некоторые даже обращали к дофину внимательные взгляды, полные сострадания, другие — улыбки, третьи — фамильярные слова. «Если ты любишь нацию, — сказал один мятежник королеве, — надень красный колпак на голову своего сына». Королева взяла колпак из рук этого человека и сама надела ее на сына. Удивленный ребенок принял это оскорбление за игру. Мужчины из толпы стали аплодировать, но женщины, более неумолимые по отношению к другой женщине, не переставали разражаться бранью. Непристойные слова впервые огласили своды дворца и поразили слух детей. Неведение спасало их от ужаса понимания этих слов. Одна молодая девушка весьма грациозной наружности, прилично одетая, выказывала наибольшее ожесточение и разражалась самыми жестокими оскорблениями против «австриячки». Королева, пораженная контрастом между яростью этой молодой девушки и кротостью ее лица, сказала ей добродушно: «За что вы меня ненавидите? Возможно ли, чтобы я когда-нибудь вам причинила, сама того не зная, обиду или зло?» — «Мне — нет, — отвечала патриотка, — но вы составляете несчастие нации». — «Бедное дитя, — возразила королева, — сказав вам это, вас обманули: что мне за интерес причинять несчастья народу? Жена короля, мать дофина, я — француженка всеми чувствами моего сердца, как супруга и как мать. Счастливой или несчастной я могу быть только во Франции. И я была счастлива, когда вы меня любили». Этот нежный упрек смутил девушку. Гнев ее внезапно излился в слезах, и она попросила прощения у королевы. «Я вас не знала, — сказала она, — но теперь вижу, что вы очень добры».
