Александр Бенуа - Жизнь художника (Воспоминания, Том 2)
Этому забвению способствовало и то, что, поступив к "Маю", я довольно скоро удостоверился, что эта новая школа мне по вкусу. Никакой формы в ней не полагалось, большинство товарищей принадлежало скорее к среднему кругу, никаких особенно блестящих путей гимназия не сулила... Зато я нашел в ней нечто очень ценное: я нашел известный уют, я нашел особенно мне полюбившуюся атмосферу, в которой дышалось легко и в которой имелось всё то, чего не было в казенном учреждении: умеренная свобода, известная теплота в общении педагогов с учениками, и какое-то "несомненное уважение к моей личности". Вообще в гимназии Мая не было и тени "казенщины".
Это было довольно своеобразное заведение.
С наружного виду это был самый обыденный безличный старый солидный петербургский дом в три этажа. От своих соседей этот дом ничем особенным не отличался и выкрашен он был в такую же, как они, светло-сероватую краску. Построен он был вероятно (без какой-либо заботы о стиле) в начале XIX в. На 10-ую линию Васильевского острова он выходил половиной, которая сдавалась в наем под частные квартиры, и эта половина нас совсем не касалась, мы не интересовались, кто в ней живет и даже ни разу не полюбопытствовали заглянуть в подъезд.
Тон всему задавал основатель и директор гимназии, носящей его имя: Карл Иванович Май, человек - в момент моего поступления уже очень пожилой, но всё еще деятельный и достаточно подвижной. Только что помянутая атмосфера была целиком его созданием - как личных его душевных и сердечных качеств так и его принципов и целой теории, выработавшейся на основании этих качеств. Карл Иванович твердо верил в то, что от юного существа можно всего добиться посредством выказываемого к нему доверия. Понятно, что среди нас было не мало мальчиков, которые злоупотребляли добротой Карла Ивановича, и даже за спиной издевались над этой самой его доверчивостью. Но большинство учеников уважали и любили своего директора и это нежное чувство возникало почти сразу с момента первого контакта с ним самим. Во всяком случае я "Карлушу" полюбил именно в первый же день, а затем остался верен этому чувству до конца.
Мне сразу понравилась и вся его своеобразная, я бы даже сказал - курьезная внешность. Это был маленький, щупленький очень согбенный старичок, неизменно одетый в черный, долгополый сюртук. В своей старчески исхудалой, точно дряблой руке он всегда вертел табакерку, которой нередко пользовался, а из заднего кармана сюртука у него торчал большой красный с желтым платок, - что вообще полагалось всегда иметь нюхальщикам табака. Уже это одно "отодвигало" Карла Ивановича во времени куда-то далеко и придавало его облику какую-то поэтическую старинность. Но совершенно своеобразным было и всё лицо, вся голова Карла Ивановича: черные, как смоль, волосы (злые мальчики уверяли, что они крашены), "кокетливо" подстриженные прямой чолкой, выдающийся до карикатурности острый, красный носик. Подбородок был "украшен" опять-таки , совсем черной бородкой a la uncle Sam, тогда как щеки и всё вокруг рта было гладко выбрито. Подслеповатые, несколько воспаленные глаза были вооружены золотыми очками. Двигался Карл Иванович быстро, не совсем ровно семеня своим старческими ножками.
Этой смеси признаков глубокой старости, чуть ли не ветхости и сравнительной моложавости во внешности соответствовали и черты характера Мая. Нормальным состоянием Карла Ивановича было беспредельное благодушие.
Его тонкие, еле заметные губы, вечно что-то не то жевавшие, не то посвистывавшие, охотно расплывались в приветливую улыбку. Но благодушие Карла Ивановича не было признаком слабости. Он мог при случае и гневаться, но только на то были всегда веские причины. В моменты огорчения он еще больше горбился, очки у него съезжали на кончик носа и он скорбно глядел поверх них своими слезившимися глазками на провинившегося. Это уже действовало. Действовало и то, что провинившийся мальчик не удостаивался того рукопожатия с Карлом Ивановичем, с чего начинался для всех каждый учебный день. Для этой церемонии Карл Иванович становился на верхней площадке лестницы, откуда мы попадали в рекреационный зал и в классы, а старческую свою, точно безжизненную руку он держал перед собой "для общего пользования". Торопливо проходили один за другим ученики мимо этой безучастной фигуры и, произнеся приветствие, скорее хватая эту руку. нежели пожимая ее. Но безучастность Карла Ивановича была только кажущейся; он отлично примечал, кто с ним здоровался и когда появлялся накануне в чем-то провинившийся (о чем успели донести Карлу Ивановичу) и очередь рукопожатия доходила до него, то ручка директора отдергивалась. Иногда при этом старческий рот шамкал: "мне нужно тебе сказать что-то" или "я должен поговорить с тобой", и это означало, что директор чрезвычайно недоволен тобой и что с глазу на глаз произойдет головомойка.
Ученики считали, что Карл Иванович по происхождению "скандинав", не то швед, не то датчанин (с виду он, несмотря на черноту волос, больше всего походил - на финна, на чухонца); но на самом деле он был, кажется, чистокровным и очень даже типичным немцем. Природный его язык, во всяком случае, немецкий, тогда как по-русски он говорил, если и совершенно, даже безукоризненно правильно, то всё же с чуть заметным иностранным акцентом...
Кроме своих директорских функций, он взял на себя преподавание географии и на этих уроках сказывался и настоящий учительский талант, и что-то, я бы сказал, поэтическое, что было в его натуре. Мы все любили уроки Карла Ивановича, и своеобразную систему их, и те описания природы, стран и городов, благодаря которым исчезала всякая сухость из его преподавания. Система же была основана на рисовании на доске самых упрощенных схем. Нарисует "Карлуша" три линии в известной комбинации и, полуобернувшись к классу, тыча мелом в одну из линий, спросит: "Что это?" Знакомые уже с системой мальчики отвечают: "Это Фихтельгебирге". - "А это?" - "Майн" и т. д. Постепенно эта голая схема разукрашивалась разными добавлениями, появлялись другие горные цепи, города, притоки рек. Мое знакомство с преподаванием Карла Ивановича именно с такого урока о центральной Европе и началось, но этот же урок я затем слышал не раз и это благодаря "институту совместных уроков", когда ученики старшего класса оказывались в одном помещении с меньшими товарищами.
Эти совместные уроки входили в школьную систему Карла Ивановича. Под этим, вероятно, лежали экономические соображения, один и тот же учитель мог одновременно преподавать двум классам - а отсюда экономия во времени и в гонораре. Бывало, что такая комбинация получалась из-за того, что у данного учителя, занятого в другом учебном заведении, не оставалось времени дважды посетить нашу школу. Совместные уроки получались и вследствие случайных обстоятельств (скажем, из-за болезни одного учителя его класс временно поручался другому). Всё это доставляло много забот Карлу Ивановичу. Перед доской с подвижными фишками, висевшей на стене в зале над фисгармонией, директор иной раз простаивал много минут, всё что-то бормоча себе под нос, переставляя фишки и снова и снова их всовывая в прежние рубрики. Некоторые совместные уроки носили постоянный характер, так например, Гомера читали одновременно и седьмой и восьмой класс и этот порядок был установлен навсегда. Кажется то же происходило с физикой, которую преподавал инспектор Ларинской гимназии элегантнейший Фохт.
Несколько преподавателей гимназии состояли при ней безотлучно и даже жили в том же доме, но большинство были приходящие. Постоянные, кроме преподавания, несли обязанности классных наставников. Их было трое - и все трое были немцами, по-русски даже не говорившими. Один из них к нам, ученикам старших классов, не имел отношения. Это был несколько обрюзгший пожилой человек с бритым и носатым лицом Полишинеля. Его звали герр Деглау. Он следил за порядком в младших классах, помещавшихся в нижнем этаже, и к нам наверх подымался редко. Деглау отличался беспредельной мягкостью и дети его обожали, но ходила молва, что он каждый вечер напивается в соседнем трактире "Белый медведь", служившем сборным пунктом для всех местных немцев. В общем, это была комическая и чуть жалкая фигура. Кроме того, за мальчиками до тринадцати-четырнадцати лет присматривала супруга Карла Ивановича - очень некрасивая, красноносая и не слишком приятная Агнеса Ивановна, которую полагалось величать tante Agnes; помощницей ее была родственница Мая, старенькая, такая же вся кругленькая, как ее фамилия, tante Lngebill, которую полагалось звать именно так, а не по имени.
Эти трое заведывали порядком в нижнем этаже (они же там и учительствовали), мы же наших маленьких товарищей встречали только по утрам на общей молитве, происходившей в рекреационном зале, и в субботу в полдень, перед тем как всем разойтись по домам. Наш же "мир верхней сферы" управлялся, кроме директора К. И. Мая и его помощника "инспектора" Кракау, господином Эмилем Молем и господином Виндом.
