Виктор Бердинских - Крестьянская цивилизация в России
Повыгоняли мужиков. Они в свои края уже не возвращались. Отец мой на чужой земле захоронен, там и мать.
В тех местах, куда отправляли кулаков, до двадцать девятого не было никакой жизни: ни поселений, ни дорог. Для ссыльных прорубили просеку. Было: старики слабели, оставались среди леса помирать. Бабы рожали, оставались. На семью одна лошадь полагалась. На санях — пожитки. А сами шли пешком за санями. Вот и слабели. Переселялись зимой (летом здесь была хлябь и трясина — не пройти). Было и так, по весне или летом кто-то из ссыльных бежал с болот, но не зная дороги, будешь по тайге шарашиться, пока не сгинешь. Нанимали проводников. Из местных, из охотников. Отдавали все, только выведи. А те обдирали да и бросали в болотах. И кто им был за это судья? Ведь не просто человека погубил, а кулака.
Вот так это все и было. А кто и прибыл на место, то выжить было очень трудно. Много, очень много погибало. Это было очень жуткое зрелище. Я до сих пор не могу вспоминать о нашем тогдашнем существовании без слез на глазах».
Величайшей трагедией коллективизации был голод начала 30-х годов, от которого обезлюдели целые регионы Поволжья, юга России, Украины. Тяжело перенесла его вся страна. Конечно же, голод был вызван коллективизацией. Вот лишь одно свидетельство (А.И. Никонова, 1908, Ростовская область): «Мы середняками считались, корова, лошадь, куры были. В колхоз не хотели. А пришли из правления, сказали: «Не вступите, по миру пойдете, вышлем как кулаков!» Дед покойный злиться стал, но мы его всей семьей успокоили. Всю ночь не спали, а утром голытьба пришла, все переписали, чтоб, значит, ничего не утаили. А через неделю мы и вступили в колхоз. Много таких семей, как мы, были. В колхозе вся голытьба была, ничего они не делали: не пахали, не косили — пьяные ходили. А когда мы надел свой вскопали да и другие тоже, тогда и загнали в колхоз. Но потом прислали из района к нам председателя, умный мужик был — Тимофей Тимофеевич. Тогда он колхоз из пьянки стал вытягивать. Всех пьянчуг из правления и бригадиров выгнал, хозяев назначил настоящих. И хлеб у нас появился настоящий, и люди стали работать больше, разрешили домашнюю скотину держать. Теперь все с охотой работали, но недолго он пробыл у нас. Говорили, убился, когда с кручи упал. Да мы так покумекали и решили, что Даниловы его убили, сильно прижал он их. Тогда мы и написали письмо в район, чтобы выселили их от нас. Дед повез его в район, через пяток вернулся и говорит: «Сказали в районе, чтоб хлеб готовили, весь забирать будут. Бабы, готовьте грибы, травы, все, что можно. Трудодни тоже берут».
Он тогда за председателя остался. А вскоре и подводы пришли хлеб увозить. Весь забрали, подчистую. Бабы голосили, мужики сидят, кто стоит — цигарки крутят. Дети притихли, поняли, что смерть идет. Осенью поздней картошку тоже забрали. Зиму мы еще пережили, а весной пухнуть стали. Малые кричат, хлеба просят. А я сама еле на ногах стою, шатает, и их уговариваю. Тогда весной 33-го года умерли Галя, Митя, Степка. Жальче всех было Степку, безобидный малый был, ласковый, тихий и умер тихо. Живот вздулся, посинел весь, голова как шар на ниточке, все жилки видны, и умер.
Дед в город снова ходил, ехать уже не на чем было, всю животину съели. Собак, кошек — и тех поели. С месяц его не было. Вернулся, сказал, что в городе хлеб по карточкам дают. 700 грамм на рабочего, а в колхоз скоро пришлют зерно. А люди умирали, дети и старики сперва, потом мужики. Бабы выносливее оказались. Из 500 человек, которые жили, осталось 15 дворов. Семьи были до этого большие — от 7 до 15 детей. Хлеб привезли, а вокруг мертвые. Нас забрали оставшихся и отвезли в город. Там накормили, хотели везти в другое село, да мы не поехали.
Приехали поздно ночью в Горький, вокруг огни. Трудно было, поселили нас в бараке. Там и жили на 10 метрах 8 человек, а за занавеской такие же, как мы, тоже семья большая. Тогда такие семьи — обычно было.
В бараке холодно, во все щели дует. Спасибо людям, помогли нам и одеждой, и посудой. Мы пока приехали, все продали. Питаться надо было чем-то. Утром проснулись — грязно, сыро, серо. Город нам не понравился, а деваться было некуда. Ехать помирать не хотели. Обосновались. Решили сами строиться, не все же время в бараке жить. Отстроились быстро, за лето и осень, и к зиме заехали. А в город приехали, в городе тоже очереди за хлебом были. Занимали ночью, сутки стояли. Чуть отойдешь, уже не пустят. По буханке давали в руки. А выходить еще тяжелее было. Думаешь, как бы хлеб не потерять».
Голод этот коснулся всей России. Страшные очереди за хлебом в городах, с нетерпением ожидавшие весной травы люди в деревнях. Умирали и выживали случайно. И смерть пришла чужая, не своя — одна на всех, и жизнь дарована была случайная, но очень тяжкая. О таких случайностях во время голода 1933 года в центральной России и рассказ Е.Т. Дороховой (1912): «В один раз, наверное, в 33-м году, ой голодовка была.
Весна пришла, на посевную еще не ездили. А у нас ни одной картошечки. Ни хлеба, ни кусочка. Лежим вот. Ну, чё же, говорю, умирать, говорю, с голоду, чё делать. А свекр, покойный, рыбу ловил. Наплел морды такие из прутьев рыбу ловить, да кожу он делал. Шили раньше сами сапоги. Дак дедушка к сапогам подошвы да переда там нарезал. Деревня там была у нас семь километров. Так картошек было у людей много, да хлебушка чуть можно было выменять. Ну вот пошли мы с мужем туда, а ребятишек своих с родителями оставили. Ребятишки совсем оголодали. По дороге занесли мы дедушке на речку морды, и он стал там рыбачить. А мы пошли с мужем моим, со Степаном, в этот Карболык. Он взял трое переда да подошвы. И вот пошли мы менять. Хоть булку хлеба бы дали. Ну, пришли. Я зашла, там одна знакомая деревенская наша в Карболыке жила. Я поздоровалась. Она говорит: «Ты чё?» Я говорю: «Нужда заставила. Не надо тебе, говорю, переда да подошвы?» — «Ой, надо мне сапоги шить». И вот мне за эти переда да подошвы 1,5 буханки хлеба, такие большие круглые караваи. А Степан за 2 черные ковриги отдал все. Как увидел хлебушек, все отдал. Я ботинки там, из одежды что разное там, все на картошку променяла, да за деньги купила картошки. Да! Ну вот приехали мы, а у нас там колхоз. Масло маковое били. Пришли мы на бойню, наелися там хлеба с маслом. Ну и намакалися! Меня муж оставил. Говорит: «Картошку собирай, да привезешь потом». Я пошла, думаю, ну зайду к деду, принесу поесть хлеба. Пришла я, а он рыбы наловил, ой ведра три! Бог дал. Ну вот, я ему дала хлеба, он и наелся. Ну, а я домой пошла, приносила рыбки малость. Вечером наварили ухи, да наелися. И потом картошечку-то эту стали верхушки обрезать на семена. Больше-то семян не было. Тут началась посевная. Поехали мы на посевную. Там стали паек давать. Цу не умерли с голоду, выкарабкались. А то ведь ничё не надо, лишь бы только кусочек хлеба какой проглотить. Ничё на свете не надо, только бы поисть. Ой голод этот! Люди умирали. И братишка-то у меня умер и три сестренки в этот голод».
В народном сознании сегодня так или иначе оценивается весь путь русской деревни, начиная с НЭПа. Есть защитники колхозов и коллективизации (их меньшинство), есть противники. Вот очень характерный рассказ: «У русского человека веру отняли, все церкви разрушили. Теперь уж никто и не верит, все смеются. Веру отняли, мне было 7 лет. Только у русского народа отняли, а у других народов церкви сейчас есть. Не играли, какие игры. С 8 лет по 15 коров пасли. Детство не видали, все работали. У матери 7 детей от кори умерло. Народ был крепкий, работали хорошо. Пока земля не вытощала в колхозе, хлеб рос хороший года три. В конце года давали по 200–300 г. зерна на трудодень.
Сталин весь народ разорил. Если бы крестьянство не разорили, то Россия была бы сейчас самая богатая. Ведь народ был работящий. Всю деревню разорили, дворы пообломали. Самых тружеников сослали в Сибирь. Те, кто похуже работал, остались. Земля была пустая целыми пашнями, а сеять запрещалось. Когда землю после революции отдали, народ начал хорошо жить. А потом все раскулачили. Всю Россию разорили этими колхозами» (Н.С. Куршакова, 1919).
И все-таки к середине 30-х годов колхозы были созданы по всей России. Они стали своеобразной формой тотального контроля над всеми сферами жизни мужика, полновластного распоряжения мерой труда и мерой потребления крестьянства.
Глава 3. Колхозная держава
Оглядываясь назад, старики понимают, что вся политика советской власти, начиная с 1917 года, неизбежно вела к колхозам. Мимо них ей дороги не было. Елизавета Семеновна Окулова (1904, Костромская губерния) вспоминает: «Мне было 13 годов от роду, как приехали в нашу деревню человек десять на конях. Собрали нас всей деревней и объявили власть советскую, царя, говорят, у вас не будет больше, а будет народ всем править. В селе нашем соседнем церковь закрыли. Поставили в сельсовете над нами главного. Собрал он сходку и объявил, что мы должны сдать весь свой хлеб, себе оставить только, чтоб с голоду не помереть, в городе, мол, голодно. Что же нам было делать? И жалко, ведь хлебушок-то своим трудом заработали. И не отдать нельзя, коль люди голодом маются там. Вот и повезли все мешками в общий амбар. Себе почти ничего не осталось. Потом председатель сельсовета, да еще помощник у него был, ходили по всем дворам смотрели, нет ли еще у кого лишнего. Нашли у Пантелея двадцать с лишним пудов, чуть всю душу из него не вытряхнули. На другой сходке на всю деревню объявили его врагом революции. И так каждый год было. Мы урожай растили, собирали, а потом у нас почти все увозили, под весну иной год и голодом маялись.
