Ирина Карацуба - Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: от рюриковичей до олигархов

Россия бы навсегда освобождалась и от сомнительной чести быть «жандармом Европы», и от «неблагодарных» провинций. Не было бы в наших с Польшей отношениях ни подавления нового польского восстания 1863–1864 гг., ни безнадежной попытки русификации «привислинского края» — с обучением на русском языке в Варшавском университете и возведением помпезного православного собора в центре польской столицы. Воссоздание Польши столетием раньше если бы и не уничтожило вовсе, то существенно смягчило противостояние «братьев-славян» в XX в. с его очередной русско-польской войной 1920 г., пресловутым «четвертым разделом» в 1939 г. и катынской трагедией.

Как бы изменилась международная ситуация — да и положение в самой России — под влиянием такого резкого поворота, нам знать не дано. Окружение царя к такой радикальной мере было явно не готово. «Отец-командир» Паскевич царский проект раскритиковал и предложил более привычный путь территориальных комбинаций: отдать Пруссии левый берег Вислы, а Австрии Краков, но в обмен получить от первой часть Восточной Пруссии с Мемелем (нынешней Клайпедой), а от второй — Восточную Галицию. Пока стороны обсуждали возможную дележку, ситуация вновь изменилась — польская армия проиграла кровопролитное сражение при Остроленке, и войска Паскевича двинулись на Варшаву.

Утром 25 августа 1831 г. 400 русских орудий открыли огонь; русские полки под грохот барабанов и полковых оркестров атаковали варшавские укрепления и взяли их в штыки. Завязались бесплодные переговоры — но теперь речь шла уже только о капитуляции. На следующий день Паскевич вступил в город и написал царю: «Варшава у ног вашего величества». Прежние планы были забыты; победитель Паскевич рекомендовал уничтожить Царство Польское с его «представительным правлением», а поляков «за вероломство и неблагодарность искоренить с лица земли».

Что и было сделано — в меру возможностей. Польская государственность с ее конституцией, подавшая в свое время немало надежд насчет введения «законно-свободных» учреждений в самой России, была «искоренена». Но поляков превратить в благонамеренных подданных так и не удалось — Польша на протяжении всего существования монархии сделалась ее постоянной головной болью. От разгрома

1831 г. Россия теряла почти столько же, сколько и сама Польша: парламентский опыт, испробованный в Варшаве, неизбежно был бы ориентиром для российского общества, да и для самой власти, вынужденной оглядываться на общественное мнение.

Польская война пробудила исторические страхи времен Смуты и вызвала мощную волну патриотических чувств, захлестнувшую все сословия: «И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствует над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно требовать, силился исторгнуть — и не мог! Давыдов скачет в Польшу». Вслед за поэтом-гусаром Денисом Давыдовым усмирять восстание пошли многие из тех, кто еще недавно сочувствовал либеральным идеям. Другие же «поскакали» на Польшу в прессе, стихах, лубочных книжках и толстых журналах. Именно на этой волне утвердилась и овладела умами и душами даже честных и талантливых русских людей идеологическая доктрина николаевского царствования — пресловутая триада: «самодержавие, православие, народность». Патриотически подъем прочно связал славу и величие страны с самодержавием, которое потерпело очередную победу.

Но ведь могло быть и иначе. Забытый эпизод с попыткой «отпустить» Польшу показал неоднозначность николаевского правления — во всяком случае, в его первые годы. Традиционно воспринимаемое как эпоха крепостнического застоя, царствование Николая I (1825–1855) поражает внутренней противоречивостью: золотой век русской культуры — и вопиющее крепостничество; систематизация законов — и неприкрытый произвол власти; высокий международный престиж — и позорный разгром в Крымской войне.

Эти противоречия уживались даже в казавшейся монолитной фигуре императора — статного красавца, от грозного взора которого, бывало, старые служаки падали в обморок. Николай называл себя «солдатом в душе», демонстративно спал в Зимнем дворце на походной кровати и называл государство по-военному: «моя команда». Но он, кажется, был вторым — после Петра I — правителем-«технарем», который понимал и ценил практические знания и техническое образование: именно при нем были основаны Технологический институт в Петербурге (1828) и Техническое училище в Москве (1830), Институт гражданских инженеров (1842), Межевой институт (1844), Лесной институт (1848). В 1833 г. Николай по случаю открытия промышленной выставки пригласил ее участников на обед в Зимний дворец и провозгласил тост «за здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». В 20–30-е гг. XIX в. для российского купечества стали издаваться «Коммерческая газета», «Журнал мануфактур и торговли».

Император не раз провозглашал, что «революция на пороге России, но не проникнет в нее, пока в нем сохранится дыхание жизни». Однако как раз при Николае в России незаметно началась другая, научно-техническая революция, или промышленный переворот — переход от мануфактуры с ручным трудом к фабрике с системой машин. В 1834–1835 гг. на заводе в Нижнем Тагиле были построены первая в России железная дорога и паровоз мастеров Черепановых. В 1843 г. была проложена первая телеграфная линия между Петербургом и Царским Селом. По Волге пошли пароходы общества «Меркурий» (в будущем — «Кавказ и Меркурий»).

По мнению некоторых историков, этот процесс начался в 30-е гг. XIX в.; другие относят его к середине столетия. Но, так или иначе, к

1860 г. в России было уже 423 фабрики, в том числе были основаны первые машиностроительные заводы. Появились и новые промышленные центры: быстро рос Петербург; село Иваново, где уже действовали 125 ситценабивных и бумаготкацких фабрик, стало в 1853 г. городом. С 1801 по 1860 г. обороты русской внешней торговли выросли в 3 раза. На первые места в российском импорте выходили хлопок, красители, машины и станки. Таможенные тарифы второй четверти XIX в. неизменно носили протекционистский характер — защищали отечественного производителя.

«Дух времени» постепенно менял привычный уклад жизни, прежде всего в больших городах. В 40-х гг. XIX в. появился первый общественный транспорт на конной тяге — дилижансы на 10–12 чел. и более вместительные омнибусы, пассажиров которых остряки окрестили «40 мучениками». На городских окраинах появились первые фабричные корпуса, на главных улицах — магазины, приходившие на смену лавкам и ярмаркам; средоточием «модной торговли» стал в Москве Кузнецкий Мост. Россияне стали покупать отечественные спички и класть в чай свекловичный сахар, переставший быть экзотическим «колониальным товаром».

В начале 50-х гг. XIX в. в Санкт-Петербурге открывалось ежегодно по три новых гостиницы, предназначенных для деловых людей и приличных «вояжиров». Для таких же солидных горожан в 1841 г. «высочайше разрешено» учредить новые заведения под названием «кафе-ресторант» с продажей «чая, кофе, шоколада, глинтвейна, конфектов и разного пирожного, бульона, бифштекса и других припасов, потребных для легких закусок». Посетители имели возможность почитать российские и иностранные (естественно, дозволенные правительством) газеты, а также сыграть в биллиард, кегли, домино и шахматы. Открылись фешенебельные «ресторации», которые считались уровнем выше прочих заведений: они предлагали посетителям иностранную кухню и вина; входить туда могли только лица «в пристойной одежде и наружной благовидности» — правда, за исключением женщин, вход которым в такие заведения был запрещен.

Появились городские общественные банки (в Вологде, Осташкове, Иркутске), биржи (в Одессе, Варшаве, Москве) для оптовой продажи промышленных и сельскохозяйственных товаров. В 1827 г. возникло первое «Российское страховое от огня общество». В 1836 г. появился первый закон об акционерных обществах. В 1842 г. открылись первые сберегательные кассы. В круг новых интересов втягивается и дворянство. Так, управляющий знаменитым III отделением «собственной его императорского величества канцелярии» Л. В. Дубельт одновременно состоял пайщиком сибирской золотопромышленной компании, а его шеф А. Х. Бенкендорф — членом правления страхового общества в Петербурге, которые, надо полагать, были весьма заинтересованы в таких акционерах.

С началом промышленного переворота и хозяйственного подъема появились новые общественные группы, которым не находилось места в старом сословном делении, — буржуазия, научная и техническая интеллигенция, частнопрактикующие врачи, юристы, служащие, мелкие предприниматели и торговцы. Правительство должно было учитывать эту реальность. С 1818 г. крестьяне могли свободно заводить фабрики в деревнях, где часто и возникали новые производства вблизи сырья и дешевых рабочих рук; в 1827 г. неслужащим дворянам разрешили «записываться» в купеческие гильдии — а ведь полувеком ранее Екатерина II искренне считала таких дворян сумасшедшими. Появились первые законы о рабочих и о проститутках, существование которых пришлось официально узаконить. Манифест 1832 г. устанавливал новое городское сословие свободных от подушной подати и телесных наказаний «почетных граждан», куда включались предприниматели из купечества, служащие, дипломированные специалисты, ученые, художники. Заодно в 1845–1847 гг. от порки были освобождены мещане, окончившие гимназии и высшие учебные заведения лица непривилегированных сословий и… русские писатели.