Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 1
Завтра - 8 марта. Что-то необычайно привлекательное есть для меня в каждом нашем празднике, хотя самой праздновать почти никогда не удаётся. И нигде никогда я так не ощущала их, как в Москве и здесь, на Крайнем Севере. Москва, кажется, создана для праздников, демонстраций, народных гуляний, а здесь сама белизна снегов, сама длительность зим, сама будничность жизни требуют праздников. И там и тут они всенародны. Как хорошо здесь празднуют, как трогательно! Под каждую знаменательную дату белятся хатки (правда, только внутри!), скребутся полы, топятся бани, девушки завивают тугие кудри и до самого вечера ходят в платках, повязанных под самые брови. Ребята надевают белоснежные рубашки, обязательно раскрывая их у ворота в самый сильный мороз — и вообще всё было бы в высшей степени мило, если бы не пили так, как только на Севере пьют. Пьют здорово, пьют все, и на следующий день ходят понурые, пока не раздобудут хоть немножко денег на «опохмелиться». Потом опять всё входит в свою колею, причём от даты к дате вспоминают, как «гуляли», и готовятся к новому «гулянью».
Эту зиму я никак не вылезу из различнейших гриппов, прямо не знаю, что это за напасть на меня навалилась, раньше я совсем этого не знала. М. б. климат виноват, а м. б. и сама я дохлая стала, а м. б. и то и другое. Во всяком случае, как ни странно, эта зима мне даётся труднее (в смысле здоровья), чем предыдущая, несмотря на то, что живу в несравненно лучших условиях. У нас очень славно в домике, на днях я тоже побелила, повесила на стены кое-какие Мурины и мамины карточ- рцС А Эфрон ки, которые застеклила. Тепло и тихо - что может быть лучше зимой? И чистенько. Полы мою раз в неделю, но они за неделю не очень пачкаются зимой — снег, подошвы чистые. Стираем сами, но вот на днях решили отдать крупную стирку одной женщине, всё же облегченье. Мало времени на хозяйство, и сил уходит на него порядочно. Но вот забавно — как бы ни упрочнялась жизнь, какую бы всё это ни имело видимость настоящего дома, настоящего быта, всё же никак не могу принять это всерьёз, вглубь, понимаете, живу, как в гостинице, с чувством, что всё это - неправда, ненадолго, походя. Никак не могу пустить корни в этот снег, в этот лёд или в гальку енисейских берегов. Сама не пойму, в чём тут дело. Во всяком случае, не в том, что мне здесь «не нравится», моя земля вся моя, как на юге, так и на севере, но всё же здесь только ветки мои, а корни мои — всю жизнь московские, хоть и жила-то я там так немного! Или это бродячая моя жизнь последних — да и не только последних — лет приучила меня к такому состоянию, или какое-то внутреннее чутьё подсказывает, что не кончать мне именно здесь свой век — кто знает! Я достаточно разумна, чтобы вполне понимать своё положение, свою судьбу, и, пожалуй, не менее разумна, когда ожидаю от неё совсем другого.
А так у меня всё без перемен, если не считать того, что руководство в «моём» клубе сменилось в шестой на моей памяти раз, и на этот раз дела пошли несколько лучше (говорю не лично о себе, а о работе вообще, клубной). Это, конечно, очень приятно. И работаю я с ещё большим воодушевлением; хотя неполадок в работе ещё очень и очень много и так нелегко налаживать, хоть и общими силами, то, что в течение ряда лет разваливалось и разбазаривалось прежним неумелым и равнодушным руководством. Но о работе я напишу вам в следующий раз, я думаю, вам будет интересно?
А пока крепко-крепко целую вас обеих, жду ваших весточек с нетерпением и, главное, желаю вам поправиться и не хворать.
Будьте здоровы, мои дорогие (это не ответ на чих, а пожелание!). Ещё целую.
Ваша Аля
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
20 марта 1951
Дорогие мои, как ваше здоровье, ваши дела? У нас уже два дня, как стоит необычайно тёплая для наших мест и этого времени года погода (даже в рифму получилось!), и мне сразу захотелось поделиться с вами этим кусочком весны, пусть ещё обманной, но всё же, вот сейчас, сегодня, несомненной.
Шла сегодня с работы и думала — какой невнимательный у нас в молодости глаз, у большинства из нас (Бориса, конечно, из этого большинства исключаю!). В юности глаза, любуясь, скользят по поверхности, как если бы всё окружающее было обтекаемой формы, а начиная с моего теперешнего возраста и далее — глаз остёр и точен, как инструмент в руках хирурга. Вот сейчас, видя меньше, количественно и качественно, чем в молодости, я замечаю гораздо больше, и ярче, и глубже, чем раньше. И у вас, наверное, так — правда?
Что видно мне с высоты моего холма? Большое, белое поле, по горизонту ограниченное тайгой. По белому полю редкие чёрные фигурки — вот и всё. А на самом деле - не так.
На самом деле в эти первые весенние дни отовсюду - с неба на землю, с земли на небо падают чудесные голубые тени, всё дышит голубизной, всё излучает её, и голубизна эта даёт необычайную глубину и насыщенность немудрёному пейзажу. По краю земли густо синеет тайга, из-за неё, окрашенные той же краской, но разведённой расстоянием, встают на цыпочки и потягиваются дальние горы, мягкая волнистая линия холмов. За ними — зеленовато-голубая даль, так явно, так ощутимо являющаяся лишь преддверием, обещанием иных, ещё более дальних далей, ещё более прозрачных и голубых, что кажется — вся душа туда уходит, как в воронку! Мёртвое снежное поле оживает, это уже не поле, а какая-то лунная страна. Вставшие на дыбы у слияния Енисея и Тунгуски ледяные глыбы сияют каждая по-своему, как будто бы освещённые изнутри, одни - почти алмазы, другие -опалы. Все они подчёркнуты ярко-бирюзовыми тенями. Бирюзой налиты следы полозьев, следы лыж, мелкие цепочки птичьих следов,
отпечатки круглых собачьих лап и человеческие следы — неуклюжие следы валенок, пимов, меховых лунтайев1. Сильными, смелыми бирюзовыми мазками отмечены все ранее незаметные углубления снежной поверхности, всё вырытое, перепаханное, передвинутое и вновь заглаженное здешними СВИреПЫМИ ветра- Акварель А. Эфрон «Зимний пейзаж» ми. И видишь, и веришь
ничего здесь нет мёртвого, всё лишь замерло в самый разгар движения - и ждёт только знака весны, чтобы двинуться вновь, сбросить все ледяные условности, закипеть, забурлить, зажить. Но это ешё не скоро, ещё помучают морозы, ещё изведут ветры и бураны, ещё не раз погребут всю эту чудесную голубизну, всю эту чудесную синеву снега, снега и ещё раз снега...
С каким нетерпением я жду весны, если бы вы только знали! А между прочим, совершенно неизвестно, принесёт ли она мне что-нибудь хорошее. Хотя что уж слишком много ждать от неё - и сама приходи, да ещё и приноси!
Заканчиваю своё пейзажное послание. Новостей у меня, слава Богу, никаких, настроение неважное, самочувствие тоже, но всё это ерунда и всяческая суета. Очень вас люблю и крепко целую. Поцелуйте от меня очень крепко милую мою Нютю. Жду весточки.
Ваша Аля
' Бахилы из дикой козы; оленьи сапоги, шерстью внутрь.
Б.Л. Пастернаку
2 апреля 1951
Дорогой мой Борис, спасибо тебе. Теперь я могу безбоязненно встретить такую всесторонне трудную в здешних условиях весну. Весна здесь — это подготовка к будущей зиме, сплав леса, ремонт жилья и прочие тяжести (это только в плане своём, домашнем, не считая текущей работы и всяческих общественных нагрузок). И ты, родной мой, всегда тут как тут, в любое тяжёлое для меня время, и я не чувствую себя одинокой в своей постоянной борьбе с постоянными бытовыми стихиями.
Ася вернулась домой, операции ей не делали, она прошла длительный курс лечения, зрение несколько улучшилось, но общее состояние — нет, а как раз от общего состояния и зависит главным образом её зрение. В июне-июле она ждёт к себе невестку с детьми, Андрей же видимо подпишет договор на несколько лет в отъезд, как сама она работала в Д ВК1. Ася с одной стороны рада их приезду, с другой — беспокоится, сможет ли Нина2 устроиться там на работу, сможет ли Ася присматривать за младшей девочкой (будет ли в состоянии), и т. д. А главное — у неё большой огород, который она должна будет посадить до приезда Нины, и Ася не представляет себе, как она, при своей теперешней слабости здоровья, сможет справиться с этим делом.
У нас в этом году необычайно ранняя, наверное обманная, весна. Всё сразу отсырело, а небо от сырости и тяжести даже как будто бы провисает посередине. А ночи настолько настороженно-тревожные, что, кажется, достаточно какого-нб. резкого звука — паровозного гудка, скажем, чтобы большой истерикой — ливнями, ветрами, снегопадами, началась настоящая весна. Тут ведь очень тихо, особенно когда утихает ветер; тихо и просторно, а это действует на нервы не меньше, чем одиночка. Между прочим, к такой тишине я не привыкла, моей тишине всегда аккомпанировал или город, или лес, или море, или, в последние годы, гул человеческих жизней, никогда не раздражавший меня гул голосов. Северное же молчание, особенно в пасмурные дни, беспокоит меня. Жду не дождусь, когда же заговорит эта серая, седая, северная, валаамова ослица — природа? (Ты помнишь, как Журавлёв читает «Пиковую даму»? — «Графиня молчала»...3)
