Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Среди таких событий – внезапно вспыхивающие между арестантами конфликты, жестокие нападения соседей по бараку из числа уголовников, тяжелая болезнь, смерть соседа по нарам, убийство солагерников (расстрелянных, забитых, запытанных до смерти по произволу охраны, не переживших наказаний), несчастные случаи на работе, обморожения, членовредительство, попытки бегства, повторные допросы с негативными последствиями (продление срока заключения), отправка в лагерь более строгого режима (более тяжелая работа, жесткие санкции за невыполнение нормы), смерть солагерника, с которым автор сблизился, неожиданное смягчение условий (работа полегче: на кухне, в санчасти), получение письма, посылки. Эти довольно-таки регулярные «нарушения заведенного порядка» дают почву для художественной типизации. Прерывающие же обыденный ход вещей (чрезвычайные) события или происшествия, такие как самоубийство, людоедство, обнаружение окоченевших в вечной мерзлоте тел, братских могил, лагерные развлечения со смертельным исходом, например протекающие в атмосфере крайнего напряжения карточные игры уголовников, и случаи успешных побегов позволяют внести в повествование пуанты. Во многих текстах им сопутствуют субъективно окрашенные авторские комментарии. Выражаемые чувства: возмущение, скорбь, отвращение, радость – захватывают и читателей. К чисто повествовательным частям текстов примыкают описательные, с разной степенью детальности изображающие лагерный быт: жизнь в бараках, работу, раздачу еды; голод, холод, наказания, санчасть, других заключенных.
Все это требует связующего и концентрирующего повествования, которое в то же время оставляет пробелы, области неопределенности, допускает юмор, выражает ужас, рождает или, наоборот, отвергает сопереживание. Тексты различаются с точки зрения использования приемов, направленных на вызывание аффектов: одни (демонстративно) избегают провоцировать бурные читательские реакции, другие это допускают[355]. Оглядываясь на традицию учения об аффектах, можно проследить, как создается напряжение, как возникают эмпатия и вариации в вызывании аффектов[356]. В литературе аффективно-стилистическое различие между «этосом» и «пафосом»[357] играет роль со времен Античности, а в дальнейшем оказывается особенно важным для текстов, посвященных таким событиям, в результате которых люди стали жертвами. Эти люди предстают страдающими. «Вынашиваемые» ими, преследующие их чувства, вызванные болезненным опытом несвободы, пыток, голода, холода, унижений, изнеможения и описываемые в этих текстах страх, гнев, жалость (к другим людям), стыд, ностальгия, тоска (по воле, близким), скорбь, отчаяние, ненависть, – соответствуют тем антропологическим величинам, на которых основывается и которые учит изображать теория аффектов. От используемой аффективной стилистики зависит, с какой интенсивностью показывается страдание, то есть при помощи какого языка пишущие трактуют свой предмет и добиваются возникновения соответствующих аффектов у читателей: возмущения, шока, сопереживания, равнодушия. При этом в каждом конкретном случае предстоит решить, может ли уровень этоса или пафоса вызвать такие реакции и какую роль играют здесь точность описания, наглядность представления событий, вызывающих страдания, и страдающих людей. На всех этапах существования этой теории и ее интерпретации рекомендуемым остается также идеал контроля над аффектами с его высшей ступенью – избегающей выражения страстей apatheia, тогда как eleos и phobos[358] в конце концов разрешаются катарсисом. В большинстве текстов о лагерных зверствах, впрочем, ни о катарсисе, ни об аффективной терапии речи не идет.
Варианты реалистического письма, разработанные в XIX веке и частично перешедшие в век XX, составляют некий фонд, к которому обращаются многие лагерные тексты. В качестве одной из предшествующих стадий можно рассматривать спрос на литературу факта; в рецепции литературных произведений, посвященных чрезвычайным ситуациям, беспрецедентным событиям, тоже всегда поднимался вопрос соотношения реальности и вымысла[359]. Проблематика реализма носит общеевропейский характер и распространяется на затрагиваемые здесь русско-, польско- и немецкоязычные произведения. Лагерный опыт явно располагает к использованию повествовательных моделей реализма, в свете которого в конечном счете следует понимать даже отказ от реалистического изображения.
В постромантической поэтологии можно выделить тенденцию к литературе факта, определяющую начало реалистического письма в России. Требованием становится отказ от художественности, фикциональности, который позволил бы изображать вещи, людей, события без прикрас. Но отказом дело не ограничивается: факты требуют оформления; факт становится артефактом при помощи совершенствуемых приемов сюжетосложения, композиции и стиля. В последовавших за этим дискуссиях XIX–XX веков на тему факта и вымысла на первый план выходят такие ключевые понятия, как «подражание», «изобретение», «правдоподобие», «невозможность», «наглядное представление» (Vergegenwärtigung), которые через рецепцию сочинений Аристотеля по поэтике и риторике определили существующую и по сей день традицию. «Наглядное представление» подразумевает, что текст «захватывает» читателей при помощи приема, в трактатах именуемого hypotyposis или enargeia (латинский эквивалент – evidentia) и означающего ясную демонстрацию. Это прием «яркого и детального описания всего предмета в целом путем перечисления чувственно воспринимаемых частностей», прием, «апеллирующий к силе воображения»[360]. Однако требование фактуальности этим не ограничивается, поскольку его версия наглядного представления эффективнее простой репрезентации. Поэтому сформулированная в 1920‑е годы программа литературы факта, радикализирующая соответствующую тенденцию XIX века, не подразумевает подражания, отображения. В своем требовании представления реальности документализм русской послереволюционной фактографии 1920‑х, в программном отношении авангардистской, строг и принципиален. Выступающая против «буржуазной» беллетристики литература факта отказывается от фикциональности и чисто механического отображения действительности (категории мимесиса, отражения утрачивают вес).
Эта позиция противоположна занимаемой «социалистическим реализмом», который, наследуя реализму классическому и реставрируя его, своими девизами делает отражение действительности, партийность, народность (хотя цели он преследует иные, чем классический реализм) и отдает предпочтение положительным героям. Жизнь вместо ее имитации, правда вместо правдоподобия – таковы поэтологические требования фактографов. В качестве противоядия против эпических конструктов пропагандируется «биография вещи»[361]. Желательными объявляются книги с названиями наподобие «Лес», «Хлеб», «Уголь», «Железо», «Лен», «Бумага», «Фабрика». Теоретик сюжетосложения и законов повествовательности Виктор Шкловский в статье «К технике внесюжетной прозы» требует уничтожения сюжета. Сюжет, утверждает он, не имеет ничего общего с историческим фактом, искажает действительность[362]. Факт – это вещь (как нечто сделанное, предметное), жизнь конкретных людей или событие. Фактографов интересует не столько испытанное, пережитое и впоследствии в тех или иных формах зафиксированное по памяти, сколько документ, выступающий свидетельством: «вот как это было»[363]. Фактографические тексты работают на тотальную дефикционализацию, разрушение реалистической иллюзии. Речь о самой реальности: присутствии, непосредственности.
Именно эта возникшая из реализма и направленная против него концепция литературы факта определяет некоторые тексты лагерной литературы. Отказ от изображения героев (за некоторыми исключениями); беспощадное описание «низкого», например выгребной ямы, параши; биография вещи, например хлеба, нар, бушлата, лопаты, тачки, дерева на лесоповале, – у всего этого есть фактографические черты.
Однако помимо фактографических текстов существовала и совершенно
