Иса Гусейнов - Судный день
Джагатаи остановили арбу с клеткой вблизи огромного костра, который со ста шагов..опалял .жаром лица, и воины наблюдательного отряда, которые, по-видимому ждали прибытия поверженного еретика, тотчас приступили к казни гатибов. Они по двое брали каждого гатиба за руки-ноги и, раскачав, бросали в самое пекло. Последним они бросили в огонь мовлану Таджэдднна. Претерпевшие тяготы семилетнего изгнания, ни разу не возроптавшие и достойно исполнявшие свой долг, они и мученическую смерть приняли, не смутившись духом. Мовлана Таджэддин, видевший муки и гибель всех, принял свою смерть со стойкостью Хакка.
Фазл смотрел, как верные его последователи, любимые ученики, обуглившись в огне, превращались в черный дым, который кругами уходил в небо. Приволокли сюда и дервиша Гасана, привязанного арканом к конскому хвосту, и, отвязав, швырнули его маленькое, тщедушное тело в огонь.
Фазл чувствовал, как тело его, тяжелея, оседает в узкой, как гроб, клетке, .но вопль, раздавшийся с минаретов, который уже конечно же донесся за стены города до мюридов, не давал ему забыться и держал в напряжении; перед ним вставало лицо наследницы духа, исполненное холодной решимости, в ушах звучали ее слова: "Раз ты решился, иди, сдавайся! Но знай, когда тебя повезут в Нахичевань, мы все последуем за тобой и, созвав мюридов с обоих берегов Аракса, спасем тебя наперекор тебе!" И Юсиф, в противоположность Фатьме, не настаивающий, а умоляющий и проливающий слезы: "Все мои ошибки произошли из моего желания спасти тебя, из любви к тебе, только из любви. Я вижу, протест мой напрасен. Иди, но знай, что когда тебя повезут под Алинджу, мы все последуем за тобой".
Они пребывали в слепой страсти, его дети, и, узнав, что срок настал, Фазл под предлогом взять лекарства послал лекаря дервиша Гасана за Дервишем Гаджи и когда тот явился, стараясь скрыть символами от пристального внимания стражей истинный смысл своих слов, настойчиво внушал Дервишу Гаджи передать старшей дочери и всем членам семьи, почитая слово отца своего, не забывать свершать намаз, чтобы было так, как повелевает покровитель обездоленных, бог свершитель судеб, иными словами, чтобы и наследница, и мюриды, не делали того, что противоречит воле Хакка. Дервиш Гаджи пожаловался в ответ, что старшая дочь противоборствует и не желает выходить замуж за человека, за которого ее прочит отец, давая понять, что Фатьма не отступилась от намерения следовать за. .ними привлекать к этому мюридов. Тогда Фазл, решив официально узаконить свои требования письменным документом, уединился в темнице и при свете масляной коптилки написал завещание и четырежды переписал его: для Фатьмы, для мовланы Таджэддина, для Сеида и для мюридов. Только первая строка "Во имя аллаха великого и милосердного..." была написана ради принятого порядка и не имела никакого отношения к смыслу завещания, и поэтому Фазл посреди текста написал: "Первую строку не стоит читать..." Все завещание посвящено было одной боли, одной заботе:
"Старшей дочери передайте салам (Салам - мир), в этом заключается завещание отца.
Средней и младшей передайте салам. Всем членам семьи передайте салам. Быть горю, не бросайте совершать намаз.
Ради аллаха! Ради аллаха,! Ради аллаха! Не допускайте ошибок в деле сохранности моих детей! Другими способами не действуйте! Себя, себя, себя только сберегите. В этом завещание отца".
Неизвестно, как на кого воздействовали эти короткие, похожие на удары встревоженного сердца фразы, в которых Фазл завещал мир, распространение учения и сохранение вечного духа Хакка в своих мюридах.
"Сеид Али должен быть рядом с моими детьми", - писал он в завещании, и сейчас, с трудом держась на подгибающихся ногах в клетке, думал: дошло ли до Насими оно, вернулся ли он?
Несмотря на его настойчивые просьбы и отчаянные усилия Высокоименитого и Дервиша Гаджи соблюсти тайну его вывоза из Шемахи, весть эта облетела край, и хотя он завещал всем своим почтенным мюридам салам - мир, нет никакого сомнения, что они уже седлают коней, чтобы броситься спасать его.
Клетку, в которой едва держался на ногах Фазл, накрепко прикрутили к арбе, щелкнул кнут - тысяча боевых верблюдов с всадниками наблюдательного отряда с оглушительным шумом стремительно понеслась вскачь. Фазл, глаза которого были полны видением адского костра, в пламени которого беззвучно погибли дорогие сердцу люди, с воплем дервиша Гасана в ушах, в смертельном предчувствии нового неизбежного погрома, не бросил последнего взгляда на дворец, в темнице которого он сидел, на минареты под звездным небом, на город, который в течение восьми лет питал светлые его надежды, на горы, где едва не на каждой вершине он разводил огонь и с высокого каменного минбара проповедовал слово истины, пил воду из каждого родника и изучал растительный мир; разбиваясь в кровь о прутья железной клетки на быстром и тряском пути, он отрешился от своего недужного тела и уходил духом во тьму, в пустоту; ни холодная вода, которой ему опрыскивали лицо на стоянке при слиянии Куры и Аракса, ни ватаги дервишей-тимуридов, окружившие арбу с клеткой и осыпавшие его проклятиями всю дорогу не могли вернуть его духа в тело: он оставался безучастен ко всему, что происходило вокруг него.
Стояла такая пора нахичеванского лета, когда днем земля пеклась в жару, скалы накалялись, как кузнечное горнило, а после захода солнца жар, словно отсеченный клинком, спадал, и зябкий холод вызывал озноб. Ни знакомые перепады жары и холода в отчем краю, ни запах полыни не могли заглушить в нем запаха гари, и он оставался в беспамятстве до тех пор, пока до него далеким эхом не донеслись крики "Анал-Хакк!" Эти крики, такие далекие и такие тревожно будоражущие вернули отлетевший было дух в страждущую клетку его тела, и, пытаясь придать силы своим ногам и выпрямиться, он беззвучно шептал себе: "Вставай, эй, Хакк, вставай!" Но тело его долгие годы чрезмерно угнеталось волей Хакка и теперь не слушалось. Фазл не в состоянии был даже поднять головы и не видел, как тысячеверблюдный отряд, выбравшись из безлюдного ущелья, молниеносно ворвался в стан тимуридов под Алинджой, и как собрались толпы мюридов, созванных с обоих берегов Аракса и заполонивших широкое холмистое поле от Илан-дага до подножья Алинджи. Среди них были и защитники крепости в броне, со щитами, мечами и пиками, и спустившиеся с гор ремесленники, вооруженные и безоружные, набравшие в полы своей хирги кучу камней, и если бы тысячеверблюдый отряд не так стремительно проскочил по мосткам через рвы в стан, то вокруг арбы с клеткой кровь потекла бы рекой.
Фазла выволокли из клетки, стащили на землю и поволокли по земле на вершину высокого холма на самом краю стана напротив крепости Алинджа; грубые, злобные руки швырнули его на каменистый гребень, и Фазл пролежал тут всю ночь, не ощущая- ничего, кроме предчувствия неотвратимого погрома, тисками сжимавшего ему сердце. В предрассветной полутьме послышался звон цепей, но Фазл, обычно сверхчуткий к звукам окружающей среды и умеющий распознавать их значение, не ощутил, как убийцы, замкнув цепи на его щиколотках, привязали его к хвосту коня. После краткого покоя, мгновенного сна, снизошедшего на него перед рассветом, он очнулся от холодного дуновения ветерка, коснувшегося его век, и, открыв глаза, ощутил великое счастье, ибо увидел пропавшего без вести еще на реке Куре мовлану Махмуда. Тайный дервиш - Ключ от дверей Дива - был жив-здоров, стоял невдалеке от него рядом с эмиром Гыймазом и военачальниками на гребне холма. Увидев, что Фазл открыл глаза, он подошел к нему.
- Уходи с верой, Устад! Див сам в плену у нас. Втайне от шейха Береке и его сеидов он послал наследнику Мираншаху указ: "Ни на кого из хуруфитов, кроме Фазлуллаха, руки не поднимать!" Наследник в растерянности, а все, кто окружает меня, приняли истину Хакка, - сказал он и в подтверждение своих слов показал на необычное оружие под кушаками эмира Гыймаза и военачальников деревянные, в две пяди длиною мечи.
Так Фазлу суждено было перед смертью еще раз испытать экстатический восторг победы своих идей; со слезами, закипавшими в глазах от счастливого волнения, он тихо, слабым голосом обратился к своему верному дервишу:
- Благодарю тебя, сын мой, благодарю. Прости, я было засомневался в тебе, смятение духа видел в тебе и думал, что ты сломился. Я вижу теперь, что ты, хоть, и порвал в ту ночь на берегу Куры решение о сдаче, но первый из всех осознал, что последний мой стан - у подножия Алинджи. Задолго до событий ты провидел, что мюриды поддадутся соблазну спасения, и избрал единственно правильный путь воздействия. Нет слов возблагодарить тебя за верность и плодотворность твоих трудов. Мою благодарность передай и Сеиду. Я знал, знал, что его дервишество к Диву ознаменуется чудом. Своей неукротимостью он пленит еще многих дивов. Но помните, всегда помните, что залогом ваших побед является постоянство и верность нашим идеалам внутри каравана, и если хоть в одном очаге Хакка поколеблется истина, Див вновь возродится, и вновь прольется кровь человеческая. Передай Сеиду мою благодарность и слова предостережения, чтобы не полагался всегда и во всем на свою мощь, а опирался на мощь мюридов, хранящих дух Хакка. Что же до конкретных поручений, то вот они, выслушай. Закончив дела в Руме, Сеид вместе с тобой отправится в сверхтайный очаг (Сверхтайный очаг в Самарканде, столице Тимура), дабы ты предпринял необходимые меры для освобождения наших несчастных угнанных пленников, а Сеид продолжал раскрывать тайны Хакка перед нужными людьми. Затем Сеиду следует заново обойти Багдад, Суру, Алеппо, Щам и все те места, в которых он уже был в своем двухгодичном дервишестве, и повсюду разъяснять истины Хакка и его программу, исключающую оружие и войны. Передай ему: пусть не забывает, что Див никогда не отступится от своего намерения покорить мир и, сколь ни изме нялось бы его нутро, страсть завоевателя в нем не затухнет. После победы над Тохтамышем Див непременно сразится с Ильдрымом Баязидом, а если хватит жизни, пойдет походом на Египет, Индию и Китай. Пусть дорогой Сеид помнит об этом и не очень задевает завоевательские страсти Дива, если вновь предстанет перед ним. Главная же и первая его забота - всюду и всегда разъяснять тайны Хакка...
