Филипп Дженкинс - Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить
Таким образом, идеи и представления по какой-то причине не исчезают бесследно, и это в полной мере относится к спорам, звучавшим в V веке. Даже когда мы не можем найти понятных взаимосвязей между древними и современными мыслями, те же идеи неожиданно всплывают на поверхность снова и снова. В этом можно убедиться на примере стихотворения поэта XVII века Джона Донна, которое считается величайшим религиозным произведением из всех, написанных на английском. В этом произведении, носящем название «Страстная пятница 1613 года», Донн повествует, что в путешествии он смотрит на заходящее солнце и видит в нем распятого Христа. Любой человек, знакомый с древними христологическими спорами, должен удивиться тому, насколько мысли и язык Донна напоминают монофизитство. За вычетом некоторых доктринальных представлений это такие слова, которые должны были бы понравиться Диоскору Александрийскому и Севиру Антиохийскому. Если бы они знали это стихотворение, они могли бы потребовать, чтобы члены церкви выразили ему свое одобрение, прежде чем их допустят к причастию.
Христос на крест взошел – и снят с креста,Чтоб свет навек не скрыла темнота…Я не был там, и я почти что рад:Подобных мук не вынес бы мой взгляд.Но зрящим божью смерть – каков исход?!Кто даже жизнь – лик божий – зрит, – умрет…Мир потрясен, и меркнет солнце божье,Земля дрожит, земля – Его подножье!Возможно ль вынести? Немеют в мукеХод всех планет направившие руки!Кто всех превыше, кто всегда – зенит(Смотрю ли я, иль антипод глядит),Тот втоптан в прах! И кровь, что пролиласьВо искупленье наше, льется в грязь!Святое тело – божье облаченье —Изранено, разодрано в мученье![445]
Никто не может посмотреть Богу в лицо и остаться в живых, говорит Донн, так что, если бы я оказался очевидцем распятия, какая бы ужасная участь меня ждала, – если бы я увидел смерть Бога, создавшего небеса, который все еще направляет ход всех планет? Бог умер. Что было бы со мной, если бы я узрел его терзаемую человеческую плоть, которую он носил, как одежду, как его «облаченье» на этой земле? Это стоит очень близко к монофизитской версии Трисвятой песни: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, распятый за нас, помилуй нас!» Бог Слово умер!
Никто не обвинял Джона Донна в глубоком отпадении от ортодоксии или в том, что он ставил под сомнение доктрины Халкидона, с которыми он должен был согласиться как верный священнослужитель Церкви Англии. В тогдашнем Лондоне не было подпольных монофизитов и не действовали тайные коптские агенты. Донн совершенно самостоятельно, опираясь на логику распространенного благочестия, увидел страдания Христа так, что его образы могли бы согреть сердце Евтихия – если этого сурового человека вообще что-либо могло радовать.
Пятое столетие осталось древней историей, но новые мыслители следовали подобными путями и порой приходили к радикальным версиям учения об одной или двух природах. На протяжении Средневековья и далее забытые ереси адопционизма и докетизма продолжали пользоваться популярностью в Европе и на Ближнем Востоке. Порой дуалисты создавали альтернативные церкви с независимой иерархией. Многие обычные христиане понимали – хотя иногда они рисковали жизнью, – что не могут согласиться с учением церкви о человеческой природе Христа, поскольку эта природа настолько очевидно зла и осквернена. И Мария, конечно, не могла родить Бога. Христос обладает одной чисто божественной природой, а его человеческий облик – это просто обманчивая видимость. Или по крайней мере сила Христа вошла в человека Иисуса и оставила его, когда он исполнил то, ради чего пришел.
Во время религиозной бури XVI века новые споры отражали древние христологические войны. Мартин Лютер и его последователи склонялись к александрийскому пониманию роли Христа. По учению Лютера во Христе происходило такое взаимодействие двух природ, «общение свойств», что две природы смешивались, – хотя Халкидон осудил такое понимание. Кальвин же, напротив, стоял куда ближе к антиохийцам, когда он отстаивал реальность обеих природ, божественной и человеческой. Еще более смелые идеи проповедовали самые крайние представители так называемой радикальной реформации. Анабаптисты сначала учили, что Иисус получил свою человеческую плоть не от Марии, но это было тело, созданное Логосом[446].
В эпоху религиозного многообразия мыслители заново исследовали богословские пути, которые ранее были для них закрыты, чтобы ответить на важнейший вопрос христианства: за кого вы меня принимаете? И снова они находили такие ответы, которые уже звучали много столетий назад. Читая Новый Завет, верующие пытались справиться с непримиримыми противоречиями. Если Иисус полностью Бог, как могут быть его знания о Боге ограниченными? Почему тогда он так настойчиво подчеркивает, что отличен от Отца? В частности, в XIX веке некоторые протестантские мыслители нашли ответ на эти вопросы в Послании к Филиппийцам, и их идеи продолжали жить дальше.
Как мы можем вспомнить, это Послание содержит древний гимн, говорящий о том, как Христос, будучи равен Богу, добровольно опустошил себя и принял образ человека. С XVI века богословы размышляли об этом опустошении, kenosis, полагая, что Сын Божий намеренно отказался от божественных атрибутов, чтобы жить среди нас. Таким образом, Иисус был божественным с момента своего зачатия, но сам вполне это осознал лишь позже. Христос, ограничивший сам себя, честно признает, что не знает времени конца мира, потому что о том знает только Отец. В рамках этого подхода можно даже прийти к мысли, о которой говорили древние сторонники двух природ, что Иисус постепенно осознавал свою божественную природу, так что в каком-то смысле Бог открывался в нем действительно поэтапно. Этот ход размышлений позволяет нам оправдать аргументы таких древних христиан, как Павел Самосатский, которых давно уже записали в еретики, но которые сегодня снова становятся приемлемыми христианскими мыслителями. Мы даже можем предположить, что Христос вполне осознал свою божественность в момент крещения в Иордане, который евангелисты описывают как поворотный пункт в его судьбе. Представления о кенозисе, позволяющие понять Христа, вызывают споры, так что некоторые церкви видят в них отход от ортодоксии Халкидона, но они в очередной раз показывают нам, насколько живучи различные направления христианской мысли[447].
Христос сегодня
В нынешние времена также продолжают звучать античные споры и древние символы веры, несмотря на официальную победу Халкидона. Самой успешной богословской идеей из числа хорошо забытых старых является так называемый теопасхизм – представление о том, что одно из лиц Троицы пострадало за нас (Unus ex Trinitate passus est). Впервые это представление явственно прозвучало в VI веке, оно отражало попытку достичь компромисса между халкидонцами и их противниками. Эту формулировку принял Пятый Вселенский собор в Константинополе в 553 году, но к ней долгое время относились настороженно, потому что косвенно это значило, что Бог страдал или может страдать, то есть подвластен страстям. Однако в XX веке эта теория становилась все более и более популярной. Вот что о ней говорит один современный автор:
Освященная веками догма о том, что Бог недоступен страстям и неизменен, что он неспособен страдать, сегодня кажется многим неубедительной. Древняя ересь теопасхитов, утверждавших, что Бог страдает, сегодня становится новой ортодоксией. В список новых сторонников теопасхизма можно включить Барта, Бердяева, Бонхеффера, Бруннера, Кобба, Коуна и всех сторонников теологии освобождения, Кюнга, Мольтмана, Рейнхольда Нибура, Панненберга, Рютер со всей школой феминистского богословия, Темпла, Тейара де Шардена и Унамуно[448].
Когда христианский триумфализм вышел из моды, а идея христианского мира уже перестала кого-либо вдохновлять, богословы заговорили о Боге, страдающем вместе со своим творением. Для сторонников теологии освобождения и феминизма, для христианских мыслителей, видящих в Иисусе брата всех угнетенных, идея о Боге, который действительно страдает рядом с бедными и отверженными, имеет фундаментальное значение.
Если мы поглядим на популярные версии христианства, то у нас снова возникнет ощущение déjа vu, или, точнее déjа cru, – «уже верил». Многие простые христиане, включая образованных, не обращают внимания на тонкие формулировки Халкидона. На Рождество мы все время слышим такие вещи, которые крайне близки к монофизитству. Официально церкви следуют Халкидону, исповедуя во Христе две природы «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно»; однако в народном благочестии это скорее похоже на поклонение Богу, лежащему в яслях. Если бы Халкидонский епископ VI века каким-то образом попал в современный мир, он бы обложился церковными сборниками гимнов и выдирал бы из них одну страницу за другой, поскольку слова многих из них откровенно отражают теорию одной природы. Для большинства нынешних верующих Христос недостаточно человек, чтобы сомневаться в своих полномочиях и миссии, бояться креста или задумываться, хотя бы на миг, о возможности тихой жизни с женой и семейством.
